Когда вошли, Путилин сразу огорошил ее вопросом:
— Мария Степановна, где вы были, когда раздались выстрелы?
Стало тихо. Наконец, после минутного раздумья, хозяйка решилась ответить:
— Мне стыдно, господа, но я стояла под дверью и подслушивала ссору. Мне не хотелось встречаться с братом. — Лицо ее, и без того грустное, как-то сразу осунулось, и она на глазах превратилась из молодой женщины в пожилую даму, которая выглядела гораздо старше своих тридцати лет. — Простите, но я могла сгоряча наговорить неприятных вещей. У нас и без того испортились отношения, а здесь… Я стояла за дверью и, как в романах, слышала ссору и шум борьбы. Но мне стыдно было войти в гостиную. Услышав выстрелы — а я не сомневалась, что это были именно выстрелы, — я испугалась и побежала в свою комнату.
— Вы не заходили в гостиную?
— Нет.
— Сколько было выстрелов?
— Я слышала два.
— Вы не ошибаетесь?
— Нет, дважды раздавался грохот. Сначала один, спустя полминуты второй.
— Но после выстрелов кому-то могла понадобиться помощь.
— Это было невозможно. Я любила и Алексея Ивановича, и, несмотря на его гадкий поступок, Порфирия. Видеть того или другого убитым или раненым — это было выше моих сил.
— Но зачем вы отдали нам вчерашнее письмо?
— Не знаю, — искренне удивилась она.
— А где сегодняшнее послание?
Мария Степановна подошла к бюро и протянула Путилину сложенный вдвое голубой листок.
— Надеюсь, вы больше ничего не утаили?
— Теперь мне скрывать нечего.
— Извините за беспокойство, надеюсь, более вас не потревожим.
— Я тоже на это надеюсь, — бесцветным тихим голосом произнесла вдова.
— Маргарита Иоганновна, у нас возникли новые вопросы, — Путилин не тратил время, а с порога комнаты начал говорить. — Марию Степановну вы видели выходящей из гостиной?
— Нет, что вы, — быстро произнесла немка, но запнулась. — Хотя…
— Ну же, говорите!
— Я не уверена, но сейчас отчетливо вспоминаю: она отошла от двери и мелькнула в конце коридора.
— Она отошла от двери?
— Да, да, теперь я уверена, что было действительно так.
— Хозяйка знала о вашей связи с Алексеем Ивановичем?
— Что-о-о? — немка застыла с открытым ртом, потом изменившимся голосом выдавила из себя: — Это навет.
— Так знала или нет? — переспросил Иван Дмитриевич.
— Не знаю, — немка зарыдала.
— Благодарю, сударыня, — буркнул Путилин и вышел из комнаты. Он не мог терпеть женских истерик и слез.
В коридоре обескураженный пристав спросил:
— Иван Дмитриевич, как вы догадались о немке и хозяине?
— Все очень просто. Вы не обратили внимания на теплые интонации в голосе, с которыми наша воспитательница вспоминала хозяина?