Русские эмигранты и их потомки. Истории успеха (Арье) - страница 56
Естественным образом к московскому пожару привязалась большая политика, поэтому с позволения властей распространялись две версии уничтожения города. Первая, рассчитанная на иностранцев, заключалась в том, что французы во главе с варваром-Бонапартом опустошили древнюю столицу огнём и мечом по примеру средневековых захватчиков. Эта версия выставляла Наполеона ограниченным дикарём и была встречена на ура в Европе, где многие откровенно презирали (и боялись) заносчивого выскочку. Вторая же версия, согласно которой Москва была сожжена самими москвичами из патриотических соображений, предназначалась для подданных Российской империи. Тем не менее слухи о настоящем организаторе поджога быстро распространились как на Западе, так и на Востоке.
Разумеется, Ростопчиным двигало не желание стать русским Геростратом, а оставить французов ни с чем и при этом – максимально деморализовать их. Ведь шла война! Современники понимали его стратегию, однако это не означало их благосклонного отношения к губернатору. Вскоре после окончания войны на первое место вышли совсем не патриотические настроения, а будничные меркантильные интересы; тут-то и оказалось, что по воле Ростопчина сгорела вовсе не Москва, а чьё-то конкретное имущество. Причём имущество далеко не последних в империи лиц. Пропавшие в пожаре роскошные усадьбы, поместья, квартиры с дорогой обстановкой могли стоить Ростопчину карьеры. В итоге так оно и случилось: в 1814 г. он уходит в отставку, а уже через год из-за нескрываемой враждебности двора на целых восемь лет вынужден покинуть Россию. В глазах неблагодарных современников его не спасло ни поражение Наполеона, ни то, что он самоотверженно сжёг свою собственную усадьбу Вороново.
Родители Софи де Сегюр – Ф.В. Ростопчин и Е.П. Ростопчина (портреты работы О.А. Кипренского)
Впрочем, вынужденное изгнание Ростопчин постарался провести с пользой и отправился на лечение – как тогда говорили, «на воды». Но, видимо, стремясь к привычной ему светской жизни в крупном городе, осел в итоге вовсе не в провинциальных Карлсбаде (Карловых Варах) или Баден-Бадене, а в Париже, откуда периодически выезжал на курорты.
На первый взгляд такой выбор для ярого противника всего французского может показаться странным, но если подумать, то он весьма закономерен. Хотел он того или нет, но Ростопчин сам был заложником галломании. Как и всех других дворянских отпрысков, его с детства окружали французский язык, на котором следовало изъясняться даже лучше, чем на русском, французские манеры, французская мода. А Париж воспринимался людьми его круга как средоточие всего самого прекрасного, утончённого и возвышенного. Человеку с таким воспитанием жить во Франции было явно легче, чем в любой другой европейской стране.