— Ну вот. Но знаешь что? Если твой муж всё же выгонит тебя, теперь я смогу тебя забрать.
— Ты думаешь, что сможешь меня приютить? — спросила Калая. — Твой муж не согласится!
Я улыбнулась.
— Милый, милый Бэн… поверь, я позабочусь, чтобы он согласился. Выбор мужчины определяет жизнь женщины. Я верно выбрала мужа.
И никогда, никому его не отдам.
***
Дайяна, леди Гохорд, лекарь
*
— Вы только посмотрите на неё…
— Ей должно быть стыдно!..
— Как только посмела выносить из семьи сор…
— Молодое поколение…
Последние несколько недель этот шёпот звучал за моей спиной. Он не смолкал нигде.
И сюда, в зал суда, он тоже последовал за мной. Я слышала его краем уха, стоя в ожидании, пока судьи и совет достойных примут решение по моему делу.
На самом деле, если бы всё ограничивалось одним только шёпотом! Меня уговаривали отозвать заявление; мне присылали угрозы пачками (леди Каталина забирала эти письма, чтобы растапливать свой декоративный камин); мне кричали обидные слова на улице; меня забросали яйцами и тухлыми овощами, называя ужасными оскорбительными словами.
“Сама гуляла, как продажная девка, а теперь ещё и родителей обвиняет. Денег хочет!”
“Она пятнает честь старой тавельнской аристократии!”
“Она лгунья, которая просто хочет внимания!”
“Она…” — и ещё сотня эпитетов и оскорбительных слов, которые сыпались на мою голову. И я совру, если скажу, что вынести это было просто. По правде, я не знаю, как бы справилась без помощи леди Каталины и негласной поддержки правящей драконьей семьи.
Однако, находились и другие слова.
Слова поддержки.
Некоторые из них больше напоминали крикливые политические лозунги в духе: “Долой аристократию! Долой традиционализм! Долой мужской шовинизм…” Много кого долой, в общем-то. Но эти письма, сколь бы эмоциональны они ни были, тоже не радовали меня. Виделось мне, что их авторы едва ли понимают, о чём пишут, и слишком категоричны в своих суждениях. Леди Каталина, кстати, была со мной в этом согласна. “Такие процессы неизбежно приобретают политический окрас, — сказала она, — многие хотят под шумок провернуть свои дела. Но мы, сколько можем и как можем, не должны допускать, чтобы борьба за права превратилась в идеологию. Гуманизм зряч, а идеология всегда слепа. Ей всё равно, кого карать.”
Я не понимала многое из того, что она сказала — просто была для этого недостаточно образована. Но на те крикливые письма не отвечала. И не слишком радовалась им.
Только вот были и другие.
Они чаще приходили в конвертах без подписи, скромных и непритязательных. Но в этих письмах были целые миры. Там прятались истории, которые не были рассказаны в зале суда. Это были голоса, которые никогда уже не будут услышаны.