Хлебом клянутся горцы, и эта клятва священна. Этой клятве навечно верны советские люди, ибо хлебом и землей они поклялись с первых же дней Советской власти беречь мирное небо над страной, над миром и растят теперь свой хлеб, растят своих детей. Четыре струны на моем чугуре: две стальные — для мужества, две золотые — для любви.
Мотнув головой, Индерги провел по струнам, и последний аккорд прозвучал как восклицательный знак… Довольный собой ашуг, закончив свою долгую, но прекрасную песню, сказал: «Да будет так!».
Да, Индерги сегодня был в ударе, — слушая его, я ощутил, как восприимчиво человеческое сознание к слову, не просто сказанному, а воспетому. Как хорошо, что я сегодня оказался здесь, думаю я, и благодарно вдруг гляжу на Хаттайла Абакара, который был восхищен… Да, давно не получал я такого удовольствия.
«Да сохранишься ты вечно среди нас, да не настанет день, когда бы тебя не было за щедрой трапезой», — воскликнул человек, сидевший напротив меня, до смешного толстый, будто состоял из двух шаров: большой шар — это брюхо, а маленький — это голова. Но одет он был с иголочки, и не в магазине, видимо, покупал он этот костюм, а сшил у лучшего портного где-то в столице. Белая сорочка, воротник которой оттенял модный скромный галстук с аккуратным узлом. Встречаться с ним вот так, как сейчас, мне не приходилось, но я о нем был наслышан. Всякое говорили о нем люди: и хорошее и дурное. Хафиз, так зовут толстяка, высокомерно смотрел на всех и ел с удовольствием. Плоское фиолетовое лицо расплылось так, что маленькие глаза его светились где-то в глубине, как бусинки в лунках. А сидящий рядом с ним Усатый Ражбадин дружелюбно подкладывал ему лучшие куски мяса.
— Лицо у меня не очень красное? — все спрашивал толстяк у Ражбадина.
— Нет, что ты, нормальный вид, — как мне показалось, льстиво прозвучал голос нашего директора.
— Понимаешь, жена не разрешает пить. Что они понимают в этом зелье… налей! — И захихикал толстяк как-то неестественно, утробно, будто внутри его сидел еще другой человек.
— Надеюсь, дорогой Хафиз, ты подсобишь нам в стройке, — просит директор совхоза.
— А что я за это буду иметь? — толкает он локтем ашуга Индерги, глаза Хафиза сузились и ушли вглубь. — Ты же меня к себе не приглашаешь. Свой сундук мне не открываешь, — нетрудно было уловить в этих словах его самодовольство, люди недоуменно переглянулись между собой.
— Жена, понимаешь, приболела, — будто оправдываясь, сказал Ражбадин, в лице как-то переменился он и даже заерзал на месте от чувства неловкости перед сидящим и многозначительно добавил: — Вы же знаете, не одними благами устлан путь человека в жизни.