Лева понял, что это его шанс. Он молча выскочил из-за деревьев на широкую прогалину весь перемазанный чужой людской и конской кровью, с саблей в могучей ручище, еще до того, как фонтанчики выбитой земли перестали плясать за поляками. Пулеметчик повел очередь влево, от леса, и Лева разъяренным зверем, в честь которого был, наверное, и назван, налетел со спины на ничего не подозревающих лежащих врагов. Первому он косым ударом глубоко рассек спину от плеча к позвоночнику; снес, как кочан капусты, приподнявшуюся на шум голову вместе с каской второму; отрубил по плечевой сустав левую руку третьему; пнул своим здоровенным перепачканным кровью и землей ботинком в лицо встающего четвертого, вминая носовой хрящ и зубы ему вовнутрь; перехватил свободной ручищей наставленный на него ствол карабина у пятого и насквозь проткнул ему грудь, кроша ребра и рассекая легкие. Солдаты с карабинами закончились – пришла очередь лежавших за пулеметом.
Первый номер, поднявшись на корточки, лихорадочно разворачивал пулемет, не трогая саму треногу, серая холщевая лента, набитая блестящими золотистыми патронами змеилась вслед за ним из оставшейся на прежнем месте зеленой железной коробки. Второй номер, сидя на земле в неудобной позе, вместо помощи наводчику, судорожно пытался расстегнуть коричневую кобуру. Он был ближе к Леве и первым принял наискось рассекающий грудь опустившийся клинок. Кобуру поляк расстегнуть все-таки успел, воспользоваться своим револьвером – нет.
Первый номер, наконец, довернул пулемет, но Лева, уже шагнув ближе и подставив свое мощное бедро под толстый водяной кожух сбоку, оказался для него в мертвой зоне. Картина маслом, как говорят в Левиной Одессе: залитый черной на обмундировании кровью, тяжело дышащий и плотоядно ухмыляющийся здоровенный верзила с беспощадным клинком в опущенной руке и напротив – сидящий на корточках перепуганный молодой поляк в низко надвинутой на глаза каске.
– Что, хлопчик? Страшно небось? – зачем-то спросил Лева, – Это тебе, курва панская, не безоружных в спины расстреливать.
Двумя руками не желающий умирать поляк все пытался довернуть ствол своего пулемета на никак не должного находиться здесь русского – столбом вросшая в землю ножища в грязном ботинке 45-го растоптанного размера никак не позволяла ему это сделать.
Тогда струсивший наивный поляк, очевидно, вспомнив о цивилизованных правилах ведения войны, решил сдаться. Он поднял грязные ладошки вверх и что-то, непонятное Леве, залопотал. Хищно ощерившийся Гороховский махнул слева направо трофейным клинком и с легкостью отсек ему предплечье правой руки и голову с удерживаемой ремешком каской. И мгновенно обернулся на топот копыт за спиной. Из-за леса на рысях вынеслась тройка верхоконных, скрывшихся там недавно от пулеметных очередей лейтенанта Карпенко. Уланы, развернувшись в короткий ряд, неслись, сверкая саблями, еще не испившими красноармейской крови в этом бою. Пулемет был, как по заказу, повернут срубленным пулеметчиком почти в их сторону. Лева воткнул клинок хорошо послужившей ему сабли в мягкую землю и, сделав широкий шаг, оказался у казенной части скорострельного оружия; припал на одно колено, инстинктивно схватил ручку на затыльнике и надавил вверх спусковой крючок – короткая очередь вздыбила землю перед наскакивающими лошадьми. Крайние уланы, уходя от пулеметного огня, повернули коней в разные стороны, намереваясь охватить его сразу с двух боков. Средний всадник опустил саблю и резко придержал своего жеребца, вздернув на дыбы.