Мне вспомнились плакаты Булинской, которые покрывали всю ратушную площадь, когда мы сюда въезжали; ее размноженное, отретушированное на компьютере лицо.
– А ты отчего не хочешь? – спрашивает Юстина. Знаю, что она собирает интервью для большой статьи в «Крайовой». Уже почти ее закончила. – И зачем ты вообще это делаешь?
Отец поворачивается к ней, на короткий миг уголки губ его ползут вверх.
– Зачем я это делаю? – задумывается на миг, жует губы. Потом подходит к ней ближе. Показывает пальцем на башню разрушенного евангелического костела, который стоит на восточной части рынка, за парком. – Видишь?
Юстина кивает.
Отец растирает руки, нагибается, гладит собаку. Вытягивает из машины термос, наливает немного кофе в крышку, отпивает глоток, потом подает крышку мне.
– Это евангелический костел. Помню, когда в нем еще служили мессы. В шестидесятых. На немецком. Приходило человек десять, может – пятнадцать. Столько мазуров осталось тут после войны, но и они потом выехали. При Гомулке, когда смягчили правила. Людей все так достало, что они бросили дома. Зыборцы бросились на те дома, словно собаки на мясо. В некоторых подвалах еще консервы стояли. Вот настолько людей все достало. И я тогда задал вопрос, обычный, логичный, а помню, что был тогда сущим молокососом, лет одиннадцать мне, может, было: это ведь их родина, она больше их, чем моя, потому что дед Миколая только приехал сюда из Познани. А если это их родина, то почему они убегают? Нет войны, все вроде бы хорошо, а они убегают?
– Их преследовали? – спрашивает Юстина.
– Главным образом дети в школе дрались. Со взрослыми мало кто говорил. Было чуть по-другому. Просто не могли друг друга понять. Это был другой мир, другая страна – типа. Но Польша тут была всегда. В двадцати километрах отсюда находилась граница. И тут всегда жили поляки, и мазуры, и немцы. Все смешивалось, бурлило. Росло из-под земли. Зло и добро. Как цветы и бурьян, Юстина. Все смешивалось, – говоря это, он делает странный жест раскрытыми ладонями.
Кто-то останавливается у одного из плакатов, какая-то старушка, я вижу, как она щурится, пытаясь понять, в чем там дело. Потом отходит, качая головой. Но сейчас же возвращается.
– И я тогда подумал: может, мне тоже придется когда-то убегать отсюда? Может, это просто проклятое место? Может, кто-то меня заставит, чтобы я убегал отсюда так быстро, что оставлю в подвале огурцы, а кастрюлю супа – на кухне? – Отец замолкает на миг, глотает воздух. – И я тогда подумал, что – никогда. Никто меня не заставит отсюда бежать.