Снова садится на стул. Поворачивается к Агате:
– Йоася, сделай надпись на торте.
– Вот же дебилы сраные, – Агата выбегает из комнаты. Отец даже не смотрит на нее. Смотрит на Добочинскую. Та вздыхает, вынимает из кармана упаковку таблеток, шприц, иглу, ампулу.
– Я сделаю тебе обезболивающий укол. И дам немного нитроглицерина под язык. И дам таблетки для разжижения крови: примешь сейчас и через шесть часов – и еще раз через следующие шесть часов, – говорит она. – А завтра в восемь утра я хочу видеть тебя у себя в отделении. С тапочками и зубной щеткой.
– Мы пойдем туда сами, – только сейчас заговаривает Гжесь. Подходит к отцу. Наклоняется над ним, кладет ему ладони на плечи.
– В жопу вы сами пойдете, – отвечает отец.
– Выйдите, – говорит Добочинская, – для уколов публика не нужна.
Агата стоит снаружи, у ограды. Курит. Это не первая сигарета с того момента, как она вышла из дому. В трех шагах от нее – пустая пачка горьких «соток». Агата смотрит в темноту, там прячутся железнодорожные пути в конце Известковой, она глядит в эту темноту так, словно рассчитывает, что оттуда кто-то выйдет, тот, кто свяжет отца веревкой или кабелем и отвезет, заторможенного, в больницу, где тот проведет следующие полгода.
– Он вот так и умрет. Именно так, – говорит Агата. – От упрямства.
Юстина берет у нее сигарету, закуривает. Темнота не просто темна, она насыщенна, она – отрицательный свет, кто-то ввел в нее смолу, нефть. «Мы в окопе», – думаю я. Это темнота войны. Это темнота, полная фигур, полная людей. Они ждут, сучьи дети. Но это отец их созвал, отец их сюда притянул.
Темнота заканчивается только в паре метров над землей, над крышами домов, там, где небо слегка мазнули золотом уличных ламп, розовым заревом от заведений центра.
– Я тебе сочувствую. Честно, Агата, – говорит Юстина и гладит ее по плечу, как ребенка.
– Уже не хочу этого слушать. Не хочу слушать все это, – Агата обхлопывает себя по карманам, машинально ищет еще одну сигарету.
– Но ты разве не знала, какой он? Это ведь сразу видно, – говорю я. – Он – как самая большая буква на плакате окулиста.
– Миколай, помилосердствуй. Хватит и того, что твой отец… – начинает Юстина, но не заканчивает, потому что в дверях встает Йоася, черный силуэт в свете из коридора похож на маленькую инопланетянку.
– Я сделала надпись на торте! – кричит она.
– Хорошо, я сейчас, котенок, – говорит Агата. – Уже иду.
– Такую, как он сказал! – кричит Йоася и исчезает в дверях, оставляя их открытыми.
– Говорю же. Уже недолго. Его постоянно прихватывает, тянет, он и ходит – как в судороге, – Агата втаптывает окурок в землю.