А может, мы все должны быть в оппозиции? Все в Польше? Может везде, в каждом Зыборке, в каждом Радоме, в каждой Варшаве людям приходится с чем-то сражаться, потому что иначе уже не может быть? Потому что эти сражения – они словно кровь? Потому что осознание того, что ты свободен, – уже испаряется из набора генов? Акция и реакция. Атака и защита. Мудрость и глупость. Два пса.
Эта необходимость держать в руках знамя, которое выпрямляет тело в здоровую и крепкую позу, в стойку «смирно». Это смешно, но такое сидит в людях глубже, чем их душа. Те, у кого такого нет, вроде меня, обречены на блуждания в стороне, на обочине, стыдясь и претерпевая от насмешек, обречены на одни лишь внутренние монологи.
Юстина поворачивается и снимает их на телефон, старается сделать широкий кадр.
– Отступитесь, – говорит Кафель.
– Ну, пока что я тут постою, – отвечает отец.
– Сука, да их же всего двое, – говорит Гжесь. Он распаляется, у него чешутся кулаки. Я вижу, что пара мужчин в толпе тоже распаляется. Что Мачеяк поднимает толстую лапищу, которой недавно засовывал себе в рот пирожок; пока несмело, словно на пробу.
Помню, как отец – он был тогда в моем возрасте – как-то за столом, пьяный, наверняка чтобы позлить деда, сказал:
(а может, это был тот же самый обед, когда он завернулся в скатерть)
– Квасневского в девяносто пятом выбрали только потому, что без комуняк не могли уже справиться. Не понимали мира без них. Что, мол, нам теперь делать? Одним. Со всем тем цветным говном, с растущим рынком. Это словно без матери, это словно без отца, – мой отец смеялся, теперь я это вспоминаю, смеялся, захлебывался смехом, как раньше и его отец, мой дед, тот дед, который упал на пол перед зеркалом и которого я хотел лечить пирожками, он сказал отцу:
– Томек, сделай что-то с собой, пока с тобой чего-то глупого не сделал я.
Может, я и не прав. В этом холодном воздухе, в этой темноте что-то проходит сквозь собравшихся тут людей, ток, что приказывает сжимать кулаки, а желудку – корчиться.
Может, это нечто большее, чем короткая светлая полоска во тьме, открытая на миг дверь в слабо освещенный коридор.
– Йоася, пойдем! – кричит в толпу отец.
Йоася подходит с пирогом, лицо ее сосредоточено, торт в руках, она протискивается между людьми, поднимается по лестнице, встает рядом с отцом. Отец берет торт, показывает Кафелю. Подставляет ему торт прямо к лицу, словно зная, что Кафель никогда не был хорош в чтении, что ему нужно время, чтобы разобрать глазурованные буквы.
– Хотим передать подарок госпоже бургомистру, – показывает на людей. – Подарок в день рождения.