– Понимаю, – киваю я. – Но ты ведь сам много раз говорил, что свое дерьмо берешь с собой.
– Ты слышала, чтобы я так говорил? – спрашивает он, нервно смеясь. Мы глядим в проезжающий товарняк, мелькают ряды одинаковых, что-то везущих цистерн.
– Миколай рассказывал, что ты так говорил, – отвечаю я.
– Так что, тут ведь не возразишь, да? – Гжесь уже напрягается, ежится, видно, как вены явственно проступают на его предплечьях.
– Это ты себе не возражаешь, – говорю я, когда шлагбаум поднимается и мы можем ехать. – Я знаю, что взгляды человека часто зависят от того, когда он проснулся.
– И от того, куда ему нужно ехать, – говорит Гжесь, и, кажется, впервые в жизни мы улыбаемся одновременно. – Так или сяк, а тут каждый день приходится драться. – Он выдыхает громко, барабанит по рулю.
– Знаешь, это, кажется, фраза из книги Миколая.
– Да? – спрашивает он. Причмокивает, делает притворно удивленные глаза, притворяется, что не знает.
– Нет, я шучу. Одна из первых. В Зыборке нужно драться ежедневно, – показываю ему на серую стену за окнами.
– Миколай не дрался никогда, – качает Гжесь головой. – По крайней мере, до недавнего времени. – Он улыбается и подмигивает мне.
Они всегда будут друг друга унижать. Не умеют иначе. Это смысл их семьи. Не понимаю до конца, у меня нет братьев или сестер, мне не с кем драться за место.
– Он сейчас у отца? – спрашивает Гжесь.
Я киваю.
– Один?
– Он справится! – вспыхиваю я. – Или вы и правда, ты и ваш отец, и правда должны считать его калекой? Это мой муж. Я вышла за него замуж. Он не был калекой, когда я это сделала. И он не калека теперь.
– Не в том дело, Юстина, – он машет в знак того, чтобы мы на минутку сделали паузу, что сегодня важнейшее дело для него вовсе не брат. Мы сворачиваем на боковую улочку, едем в сторону церкви, что стоит в ее конце.
– Сюда быстрее, объедем кладбище и выскочим на Щитно, – говорит Гжесь.
Длинная ограда, которая бежит вдоль дома пробста, полностью обклеена фотографиями ксендза Берната, объявлениями об исчезновении. Эти бумажки создают мозаику, монолитную стену, как плакаты о референдуме на площади. Сперва я не замечаю той женщины, которая кажется растворенной в мозаике: маленькая, круглая, плачущая старушка в старой, растянутой кофте. При виде нашей машины она шагает с места, машет нам, начинает что-то кричать.
– У нас еще есть четверть часа. Давай остановимся, – говорю я вдруг.
– У нас нет четверти часа, – начинает он возражать.
– Есть, Гжесь, успеем, – отвечаю я.
Мне хотелось бы успокоить ту женщину, но плач рвет ее изнутри, словно кто-то вшил в нее разъяренного кота. Я хочу прикоснуться к ней, но мои руки останавливаются в сантиметре от ее плеча, это ведь чужой человек. Через пару секунд она перестает трястись, но все еще рыдает тихим воем маленького, уставшего, изможденного плачем ребенка. Наконец отводит ладони от лица.