– Прошу вас, – говорю я ей, но она на меня даже не смотрит. Смотрит на Гжеся, который тоже выходит из машины и опирается на дверь; уже успел закурить.
– Гловацкий? Гжесь? – Она смотрит сквозь меня на брата Миколая, тот кивает.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Женщина вынимает из кармана платья платок, пытается вытереть досуха лицо: опухшее и сморщенное, будто старое яблоко.
– И долго вы так стоите? – спрашивает Гжесь, потому что, похоже, не знает, о чем спрашивать. Подходит к ней, женщина хватает его за руку, сильно сжимает.
– Я должна была прийти к твоему отцу. Должна была прийти к нему, – говорит тихо. – Но я уже не приду, нет, не приду.
– С отцом все хорошо. Завтра выходит из больницы. Здоровый, что твой конь. Можете прийти. Что случилось, – говорит Гжесь, последняя фраза его, по сути, вопрос, однако он произносит ее странно плоско, без знака вопроса. Дует ветер.
– Мне никто не поможет, – начинает она скулить. – Никто. Никто не поможет.
– Что случилось? Скажите же, что случилось? – говорит Гжесь. Ему наконец-то удается вынуть свою руку из ее ладони, худой и сморщенной, но сильной, словно щипцы. – У меня суд в Щитне через час.
Она показывает рукой, чтобы мы вошли во двор. Тут чисто, только на земле полно белых капель, брызг на свежепокрашенной бровке тротуара, которые еще никто не убрал. У входа в дом пробста стоит пустая собачья конура с пустой миской. Женщина сильнее запахивает расстегнутую старую кофту с мелким узором. Смотрит на меня, потом на Гжеся.
– Дело в ксендзе Бернате, да? – спрашиваю я.
– Они ничего не делают. Ничего не ищут, – скулит женщина, шмыгает носом. Показывает на заново покрашенную стену. – Если бы только человек этот знал, то не закрасил бы. Там доказательство по делу было. Гитлеровский крест на стене нарисовали, гады. Когда Шарика убили.
– Я знаю, пани Ядзя. Я это все знаю, – говорит Гжесь. – Это – Юстина. Жена Миколая. Мы до них доберемся, но нам нужно ехать.
– Пойдемте, – настаивает женщина. – Пойдемте.
– Десять минут, – говорю я Гжесю.
Не помню, когда в последний раз была в доме пробста. В этом пахнет деревом, старой одеждой, медом, средствами для чистки, тут очень опрятно, дом скромно обставлен, слева отворенная дверь кабинета, внутри большое распятие, большой черно-белый Иисус в тяжелой резной раме, множество книг, бюро красного дерева, бумаги. Все это едва видно, потому что внутри темно, окна закрыты тяжелыми шторами; не знаю, как женщина вообще что-то тут видит.
– Никто ничего не хочет говорить, – говорит старушка. – Никто ничего не знает. Эта полиция его хоть ищет? И ничего не нашли, а я говорила, он все дома оставил. Он бумажник не взял, не взял пальто, ничего, он же к жене брата поехал, я знала, потому что он так говорил. Его наверняка у ее дома поймали.