– Зачем ты на самом деле приехала со мной сюда?
Собака глядела на его голую задницу.
Я села на диван. Тот заскрипел, словно камень под пилой. Когда мы трахались, наверняка звук был как при пилении мрамора.
– Он все еще хочет, чтобы я вернулась к нему, жила у него, – ответила я.
– Я знаю.
Собака снова заскулила.
– Но ты больше не станешь с ним говорить, – сказал Миколай.
– Я больше не стану с ним говорить, – повторила я.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Зачем ты приехала? Скажи, наконец, – спросил он снова.
– Потому что с нами еще может случиться нечто хорошее.
– Но сперва должно случиться нечто плохое?
– Наверняка. Пожалуй, – кивнула я.
Он сел рядом со мной. Поцеловал меня в ухо. Я схватила его за волосы и вжала его лицо в свою шею, словно бы хотела им вытереться.
– Это магическое мышление. Так думают наркоши, – пробормотал он. – Смотри, он все-таки мочится.
Вместо того чтобы отвечать ему, я смотрела в глаза Рокки, в две монеты, блестящие собственным странным светом, подвешенные в темноте.
Обложка книги Миколая ужасна, потом сделали получше. Я откладываю томик в сторону. Гжесь наконец-то заканчивает крутиться перед зеркалом; делает это с резкостью человека, который уверен, что кто-то прилепил к его спине листок с обзывалкой.
– Ладно, пойдем, ничего тут не поделать, – роняет Гжесь.
– Не так уж и плохо, – говорю я ему, потому что и на самом деле – не слишком плохо.
В его машине ужасно воняет сигаретами, и я это чувствую, хотя сама курю, опускаю стекло, но это не помогает, и наконец я прихожу к выводу, что мне придется закурить самой, тогда я перестану это чувствовать.
Мы ничего не ели, а я ненавижу дымить натощак.
– Сука, со стодневки не надевал его, – шипит Гжесь, руль ему держать неудобно, слишком короткие рукава царапают и заставляют нервничать.
Мы выезжаем с Известковой. Он осматривается. Протирает глаза. Что-то сейчас скажет, ведь нельзя же ничего не сказать, когда смотришь на то, что так хорошо знаешь. Сворачиваем на главную, Гжесь даже не смотрит, нет ли кого слева.
– Порой я думаю, – говорит он, притормаживая перед рельсами, – порой думаю, что, знаешь, тут нужно ежедневно драться. Встать, почистить зубы и – в драку. Отец говорил, что это во мне. Что такой уж я есть. Это неправда. Тут просто так приходится.
Ничего ему не отвечаю, пусть говорит. Сигарета натощак отравляет желудок. Чувствуешь, как корчится поджелудочная, как давится. Я гашу сигарету, не докурив до половины, в переполненной пепельнице. С запахом не стало легче, стало только хуже.
– Знаю, как оно в других местах. Знаю, как оно в Торуне, знаю, как в Ольштыне, знаю, как в Англии. Есть места, где можно по-другому. Где просто было нормально. Где ты встаешь и живешь. Хуже, лучше, но даже если и случалось что, ну, знаешь, необычное, все равно не было таким резким и угловатым, понимаешь, о чем я? – спрашивает он.