– Что я сделал? – спрашиваешь, но тебя не слышно, слова падают на снег, как камни.
После дня – ночь, после ночи – тоже ночь, и только ночь, и ничего другого.
– Что я сделал? – спрашиваешь ты, потому что не знаешь, потому что понятия не имеешь, был ли ты здесь или нет, потому что даже имя и фамилия, Владек Бернат, может оказаться именем кого-то другого, может, все выпало у тебя из головы, а может, ты просто только тогда и родился, в лесу, в той черной яме, прикрытой деревом, засыпанной снегом.
Ты дергаешься, руки чудовища у тебя на шее, твердая скорлупа кожуха, тяжелая вонь тряпок, и все вокруг слепляется в черный и вонючий саван, который облепляет тебя плотно и, кажется, уже навсегда.
– Не кричи больше. Не кричи так, – теплая вода падает тебе на лицо. Ты весь в теплой воде. Она стекает у тебя по лицу, как слезы. Из-за пара не видно ничего. Ты встаешь. Чувствуешь, что воздух выгибается от крика, словно лук.
Ты наверняка орал, она права. Горло сухое. Она вытирает тебе лоб льняной тряпкой.
– Я ничего не сделал, – говоришь ты остатками голоса, что есть у тебя в глотке.
– Были, спрашивали. Я не видела.
– Не видела, – повторяешь ты, лежишь голый в этом чане, в горячей воде, но она не обращает внимания. Качает головой.
– И врач был. Сделал тебе укол. Ты ничего не помнишь. Только кричишь. Он в этот чан помог тебя положить.
– Сколько? Сколько я уже тут? – спрашиваешь ты. Все слилось в одно, а теперь снова разделяется на части, на низ и верх, на север и юг, и ты задумываешься, сколько раз так еще будет.
– Вторая ночь к концу. Ляжешь, полежишь два дня. И пойдешь себе.
Ты хочешь встать, но она тебе показывает, чтобы ты еще лежал в воде. Смотрит на тебя. Кивает. Ты замечаешь предметы, только теперь. Замечаешь, что на самом деле ты в другом помещении, в маленькой пристройке, крытой соломой. Замечаешь рюкзак под стеной, все еще закрытый, большой, окаменевший, обтянутый полотном и ютом.
– Я тебя помню. Ты был в Зыборке много раз. Я тебя там видела, – говорит она.
Ты отвечаешь не сразу, потому что все еще не помнишь. Ты как белая бумага, а она может писать на тебе все, что ни скажет.
– И что я делал? – спрашиваешь ты через миг.
– Парня ты убил. За деньги. За игру в карты. Ночью сбежал.
– Откуда знаешь, что это я?
– Потому что ты тут уже был. Когда убегал. Когда за тобой гнались.
– Я тут был.
– Да, был, – кивает она. – Был и обещал, что вернешься.
– Это уже не сон? Это мне не снится? – спрашиваешь ты для уверенности. Хотя, возможно, только сны и остались. И теперь ты будешь лишь прыгать между одним, и другим, и третьим, и четвертым, до бесконечности. Может, это именно ад, о котором говорит ксендз в костеле.