– Я не знаю, что ты там мне говоришь, мужик, вылезай из этого чана, вытирайся и влезай под перину. – Она выходит из комнаты и исчезает.
Ты откидываешь голову. Закрываешь глаза.
Открываешь глаза, еще на миг.
– Я дам тебе сто марок, женщина! – кричишь ты.
– Ты уже дал, – отвечает она тихо. – Уже дал, когда был в первый раз. Передо мной тебе не нужно извиняться. Перед другими извинись.
Ты закрываешь глаза, еще на миг.
После ночи – день, после дня – ночь. И так по кругу. И так по кругу.
Смотреть
Она думает о пироге. Тогда у нее пирог не получился. Тот вечер был теплым и августовским. Таким красивым. Сверчки пели. Она помнит. Не вышел пирог. Должен был выйти дрожжевым, лимонным. Таким, какой они любили больше всего: и Филипп любил, и Марек, и Лешек тоже любил. Слишком много муки, но тут не скажешь наверняка, непросто сказать. Сбился комом. Она и правда хотела, чтобы было хорошо. Но не вышло. Ну что она может, может поплакать. Только поплакать. Ничего из плача никогда ни у кого не получилось. Она всегда хотела, очень хотела, чтобы было хорошо.
Сидели они втроем за столом в зале. Филипп, Мацюсь и Лешек, она помнит, что он пришел даже без своего подворотничка.
Все ели, но только та скотина, сукин сын Мацюсь, сидел и говорил, что – хорошо. Засовывал целые куски себе в пасть, а та делалась раза в два больше. Плохим людям все нравится, подумала она.
Потом, месяцами позже, она говорила сыну, кричала, молила: сынок, сыночек, не приезжай сюда больше. Столько раз это говорила. На колени падала. Сердце ее рвалось так, что думала, будто умирает. Не приезжай сюда больше, сыночек. Боже тебя избави. Избави тебя Господь всемогущий.
Под пирог тогда пили водку, много. Она говорила, давайте, может, еще чего к этой теплой водке вам подам. Нет, не нужно, сказал Лешек. Ну что вы, пирог к водке. Иди уже, сказал Филипп. Иди. Потом повернулся к остальным и как обычно заговорил о всяких глупостях, болтал и болтал, и от этой болтовни делался все более хриплым, словно воронье каркание. Никогда нельзя было его прервать. Марека так же воспитал, чтобы и его не прерывали. Ее так выучил.
Она стояла и смотрела на них, и знала, случилось что-то очень плохое. В глотке это чувствовала, в мышцах, в бедрах. Потому-то пирог у нее и не получился. Все становилось темнее, то и дело исчезало. Она испугалась, что слепнет. Пришлось сесть. Ничего не могла с собой поделать.
Ну же, твою мать, баба, ты выйдешь и дашь нам поговорить или нет, заорал Филипп. Когда напивался, начинал хамить. Она послушалась. Если выйду и замечу, что подслушиваешь, то пусть тебя Господь убережет. Потому она спряталась у себя. Включила телевизор. Съела таблетки. Одну, вторую, третью. Была моложе лет на десять, но уже тогда жрала эти таблетки, как дура. Знала, случилось что-то плохое. Словно нечто весь дом окрасило черным.