– Сын Берната был в той банде… Сколько лет назад?
– Десяток-полтора. Не знаю. Смотрел на Мацюся, как на икону. Хорошим вором сын Берната не был. Но делал все, что Мацюсь говорил.
– Например?
– Старый Бернат хорошо сделал, что их от наркотиков вычистил. Они столько этого дерьма нюхали. А это ведь плохо. Это худшее зло. С ума они от этого сходили.
– О чем вы говорите? – Я уже утратила терпение, все тело жгло, так хотелось встать и выйти, не знала, как он на это отреагирует, потому что Тобек явно был человеком, которого выслушивают до конца, что бы он ни говорил. У меня не осталось сил на ребусы. Слишком много дел. Днем у меня была оговоренная встреча с адвокатом. Мы готовили линию защиты. Потом, вместе с Агатой, я договорилась насчет сборов комитета, который за день перед референдумом наконец назвали: СМЕНА ГОДА.
Возвращаясь к машине. Возвращаясь к сейчас. К концу. Я вжимаю ноги в стекло, сильно, на миг боюсь, что оно треснет, у меня болит бок, судорога проходит по правой стороне тела, от этого становится ясно и горячо, машина наполняется солнцем, но я не могу, не имею сил встать. У меня рука в гипсе, перед самым лицом. Гипс воняет. Машина едет быстро, я чувствую это всем телом.
– Все хорошо? – Он спрашивает это раз в тридцатый с того времени, как мы поехали. Я мысленно проклинаю его, но сейчас же извиняюсь перед ним за это. Похоже, это и правда из-за привычки.
Возвращаясь. Снова. В дом Тобека.
После собрания комитета я должна была поехать с Агатой в пекарню, взять хлеб и пирожные, которые остались после праздников, и отвезти их людям из Колонии. А потом мы должны были приготовить передачу для Томаша, и поехать с детьми по магазинам, и приготовить обед на завтра.
– О чем вы говорите? Я и правда вас не понимаю, – сказала я.
– О проклятии, – ответил он.
– О проклятии.
Он накручивал меня на палец, словно я была ниткой. Ждал, пока порвусь. К тому же, я не могла двинуться с места, он пришпиливал меня к стулу одним взглядом. Когда бы не эти глаза, подумала я, что бы за распутным сукиным сыном он был. Но в них виделось нечто иное, что-то необычное, и оно не позволяло так думать.
– Мацюсь был у меня. Я последним его видел. Ну, почти последним, еще были те, кто его похитили, те тоже его видели, – сказал он через миг.
Я кивнула в знак того, что слушаю, а он только рассмеялся, и так знал, что я слушаю.
– Он был у меня. Бледный от страха. Белый как стена. Я говорил, что он не боялся, но тогда он – боялся. Ой, да еще как. Боялся, словно должен был умереть четыре раза. Небритый, грязный, вонючий, прятался, будто пес, по мотелям, в подворотнях. Он уже не был королем жизни. Больше походил на нищего, только деньги у него были спрятаны в карманах. Умолял меня, на коленях, буквально на коленях стоял и меня за штаны хватал, и стонал, и говорил: Тобек, только ты у меня и есть, больше никого. Чуть не ссался тогда, весь был такой вот просьбой.