Топил ли он всех? Приказывал им входить в воду, целясь в них? Берната, его сына, ксендза? Мацюся?
Держал где-то Берната, прежде чем его утопил? Держал ли его вместе с сыном? Приказывал ли ему съесть куски тела сына, когда тот умер? Или Бернат сбежал и прятался от него в лесу, прятался в зарослях, днями, неделями, а Ведьмак его искал?
Наказал ли его за это Кальт? Не дал еды детям, не дал бензина? Сказал, что тот должен все исправить, потому что иначе ему придется ходить в Зыборк и красть, а Кальт проследит, чтобы за обычные консервы Ведьмак получил свои пять лет?
Ноги отрываются от земли, а потом что-то хрупает, больно, в одном месте, на половине голени, а потом моментально появляется земля, земля тверда и холодна, и почти целует тебя в лицо, но в последний миг ты блокируешь этот поцелуй ладонью. Рука болит, а он – уже возле тебя.
– Теперь тут везде веревки, – говорит он, когда приседает над тобой.
Рука болит все сильнее. Огнем горит.
– Ты топил их в этом Потоке? – спрашиваешь ты.
Он хватает тебя за воротник, вздергивает. Юстинка, куда же ты полезла. Так сказала бы твоя мама: Юстинка, куда же ты полезла.
Он целится в тебя, склонив голову набок, словно пес, который пытается понять своего хозяина, хотя тот говорит с ним по-человечески.
– Из-за той девушки? Дарьи? Той, которую убили много лет назад? Из-за нее все? – спрашиваешь ты. Кажется, ты сломала руку. По крайней мере, вывернула – наверняка.
Он опускает оружие вдоль тела. Это старое охотничье ружье. Приближает к твоему лицу грязную ладонь с растопыренными пальцами. Внутри нее – шрам.
– Все в руце Божьей, – говорит он.
– Кальт приказал тебе это сделать?
– Никто не может мне ничего приказывать.
Машет оружием в сторону леса.
– Ты идешь со мной. Идешь дальше.
Зло – это наибольшее из чисел. Оно – неисчислимо. Оно словно океан черной, холодной и густой воды. Можно сунуть туда руку и каждый раз вытягивать иной мусор, иной формы. Зло никогда не говорит правды о себе, потому что не обладает ею.
– Кто поджег дом? – ты не двигаешься, хотя он показывает, чтобы ты это сделала.
В конце концов ты все же идешь вперед. С каждым шагом рука болит все сильнее. Тебе приходится ее поддерживать, она не может просто свободно свисать, иначе боль невозможно вынести. Ты обожаешь проигранные дела. Это твоя наибольшая страсть. Можно только говорить, но говорят – все, и никто никого не слышит. На похоронах Кирилла не было почти никого. Он говорил, что не знает своего отца, а мать натравливала на него ГОСП [125], хотела передать ему своего нового ублюдка. Люди из ГОСПа отступили, когда поняли, что Кирилл и сам несовершеннолетний.