– Чего именно вы не сказали?
– О девушке.
Потом он говорит что-то еще, кажется, повторяет то, что ты сказала, но ты не уверена. Ты касаешься его лба, он горячий, горячей любой другой части его тела.
Он снова сжимает твою руку. Ты пытаешься освободиться.
– Я не знаю всего, – говорит ксендз. – Правда не знаю. Известно, кто все знает. Но его тут нет.
Ты поднимаешь голову, но в темноте ничего не меняется, кроме положения твоей шеи.
– Наверное. Наверное – нету, – соглашаешься ты с ним.
И его горло издает звук, тихий щелчок, словно в нем что-то переставилось, и ты понимаешь, этот звук означает, что пока что он больше ничего не скажет.
Ты некоторое время прислушиваешься, думаешь, кто-то придет, отворит люк и опустит воду, о которой он говорил, и можно будет ухватиться за веревку, потянуть вниз, по крайней мере – крикнуть, увидеть на миг небо.
Потому что ты не знаешь, как долго ты здесь, может – пять минут, а может, и пять часов.
Левая рука болит так, как никогда у тебя раньше не болело ничего, но это рука, рука – это немного периферия тела, в шестидесяти секундах есть, быть может, пять, за которые о ней можно и не думать.
Обопрись о стену. Это можно было предвидеть – то, что ты станешь следующей. Нужно было убегать. Нужно было слушать. Нужно было сжать зубы и идти к нему. Ты помнишь, что тебе сказал Томаш на кухне. Это труднее всего, это самое трудное, отобрать у себя чувство обязанности.
Оно всегда входит в закрытые снаружи темные подвалы. Всегда возвращается в ад.
– Слушай, – говорит он, ты слышишь его так неясно, он настолько тих, словно бы ксендз размером с ноготь и спрятался в полах твоей одежды.
Ты приближаешься к нему снова.
– Они втроем… они втроем это сделали, – шепчет он.
– Изнасиловали ту девушку? Убили ее?
– Были под наркотиками, – шепчет он еще тише.
– То есть – кто? Мацюсь, сын Берната и кто? И Бернат?
– Они заключили договор, – говорит он почти на границе слышимости.
– Какой договор? Кто?
Нет, ты не дашь ему передохнуть, не станешь ждать. Это сильнее тебя. Даже если ты ничего с этим не сделаешь, даже если тебя никогда отсюда не выпустят. Ты продолжишь трясти людей, пока из них не выпадет все, что они держали внутри.
Он поднимает голову, словно просыпаясь.
– Жаль. Очень жаль, что все так.
– Какой договор? – тормошишь ты его.
– Мой брат и Мацюсь.
– И Кальт, – добавляешь ты за него.
– Кальт. Кальт ни о чем не знал. Без понятия, знает ли сейчас. Никогда ко мне не приходил. Я мог бы рассказать. Но Бернат сказал: не будем моему парню жизнь из-за этого ломать. Я сына забрать не позволю. Бог осудит на том свете, а здесь – молчите, я вас за это награжу.