Ты струсил, сказала ее сестра, когда мы стояли во дворе за кинотеатром.
Ты струсил, говорил отец. Ты всегда трусишь.
Из лесу выходит Ольчак. На нем грязная, измазанная машинным маслом куртка моро. Руки он держит в карманах.
– Я тут уже больше часа, – говорит он, словно что-то объясняя.
– Помоги мне, – говорит Гжесь.
Я чувствую свои руки. Они были и остаются ломкими, пустыми внутри, словно вафельные трубочки, словно соломка.
Это они все у меня забрали. Это он, этот хер, все у меня забрал.
Дарья стоит, опираясь о косяк, и трехметровая фигура нависает за ней.
Я прочел в какой-то книге, не помню уже где точно, что сердце выносит приговор самое большее за секунду. На основании движения, взгляда, мысли.
Ольчак приседает, втыкает Ярецкого в землю. Тот начинает метаться, Ольчаку приходится упереться руками, Ярецкий, в конце концов, не самый слабый, он сам говорил, что работает на стройке.
Это так глупо, кстати сказать, писать книги.
Но наконец Ярецкий замирает, вжатый в землю и лед, а мой брат связывает ему руки буксировочным тросом. Раньше он его усыпил. Потом специально пинал в больное бедро. В голову. А теперь связывает. Буксировочным тросом.
Вдали слышен голос какой-то птицы. Звучит так, словно она сидит внутри длинной жестяной трубы.
Ярецкий связан, конец троса – в руке Гжеся. Тот пинает лежащего еще раз. После очередного пинка Ярецкий издает звук. Скулит. Как собака.
– Ты понимаешь, хуйло, что я тебе говорю? – спрашивает Гжесь.
Я мог бы им сказать, что нет нужды пинать его и связывать. Но я не хочу.
Ничего не сделать – часто значит сделать все.
Может, мы не были бы сейчас вместе. Может, я все равно – чудом – оказался бы с Юстиной. Может, единственное, что случилось бы, это лишь несколько слов через годы, на Фейсбуке.
Но что бы ни случилось, если бы не они, если бы не он, мы бы оба были живы.
Ярецкий не отвечает, но продолжает скулить. Я поворачиваюсь, потому что вдруг все, что было у меня в желудке, водка, кола и несколько кусков с обеда, вылетает наружу, прямо в снег, так резко, что почти отрывает меня от земли. Я отворачиваюсь и слышу, как Гжесь спрашивает:
– Понимаешь, ты, хер моржовый?
Ольчак поднимает его, придерживает, чтобы тот не упал снова. Ярецкий стоит сам, но видно, как ему больно, он покачивается. Ольчак снова хватает его и разворачивает лицом к лесу. Трос, которым связаны руки Ярецкого, сейчас тянется по земле. Гжесь снова поднимает тот, берет в руку. Теперь, пытаясь идти, чуть наклоняясь вперед, Ярецкий напоминает собаку, которой кто-то отрубил передние лапы.
– Вперед, – говорит Гжесь.