– Не пинай его, – говорю я тихо.
Гжесь смотрит на меня и кивает. Глаза у него как кусочки сухой грязи.
– До тебя все еще не дошло.
– Еще нет, – соглашаюсь я, хотя не знаю, что он имеет в виду, говоря «все».
– Может, ты даже скажешь, что знал об этом с самого начала.
– Нет, я не знал.
Тело Ярецкого подрагивает, а потом издает звук, словно рождается ребенок, но старается быть тихим.
Не знаю, где мы. Не помню. Не знаю, был ли я здесь. Мы среди деревьев, это я знаю. Среди деревьев, на холодном и тонком слое льда и стоптанного снега. Мы в белом круге, выхваченном из темноты фарами машины. Стоим на другой, холодной планете. Все, что ее окружает, угасло, уступая нам место. Во мне тоже все угасло. А теперь словно разгорается. Медленно.
Если бы только я позвал ее тогда. Если бы за ней побежал.
Если бы у меня была такая девушка, я бы о ней заботился, сказал Трупак.
Лицо у него тогда, в коридоре, было все в крови.
Все хотели его убить.
Сделайте это сегодня, сказал отец.
Сделайте это сегодня, сказал.
– Вставай, сука, – говорит Гжесь.
Ярецкий не встает, зато я наконец чувствую, как возношусь.
Гжесь с сигаретой в зубах подходит к машине. Открывает дверь. Вынимает оттуда сверток буксирного троса.
Я должен бы его остановить, но не умею.
Может, я даже сумел бы его остановить. Но не хочу.
Они ударили ее тротуарной плиткой по голове.
Ударили этой плиткой по целому миру. Убили ее и испортили меня, словно игрушку.
Это они были причиной того, что я лежал тогда на площади Спасителя, на клумбе, и еще не встал окончательно.
Когда Гжесь, еще в машине, закончил мне все рассказывать, меня стошнило, но я успел опустить окно – в последний момент.
– Ты мне веришь? – спросил он.
Я кивнул.
– Еще не до конца. Еще сомневаешься. Но спокойно, – сказал он.
Брат приседает над Ярецким, втыкая ему колено в спину.
– Эй! – кричит кто-то вне круга света, из глубины леса.
Гжесь не поднимает головы. Смотрит на Ярецкого, который все еще лежит на земле, его тело пытается что-то сделать, пока и само не знает, что именно, может – перевалиться набок.
Я чувствую, что встаю. Что ни Юстине, ни кому-нибудь еще не придется подавать мне руки.
«Ты что-то сделал?» – спросил отец.
– Эй! – кричит кто-то снова, на этот раз – ближе.
– Кто-то кричит, – говорю я.
– Знаю. Слышу, – отвечает Гжесь.
Не знаю, папа.
Еще не знаю.
Ярецкий открывает рот, немо, словно рыба. Он еще не знает, где он и для чего. Его глаза мечутся, пытаясь выхватить хоть что-то в темноте.
– Иди выпей, – говорит Гжесь.
Я киваю, но не знаю, нужно ли это.
Оно растет в теле быстрее мысли.
Сделаем хоть что-то, говорила Юстина.