Ярецкий оглядывается на меня. Смотрит мне в глаза. Они у него набухли от ужаса, вот-вот взорвутся. Ольчак, совершенно внезапно, продолжает свой рассказ: может затем, чтобы в воздухе висели хоть какие-то слова.
– Кальт посадил свою бургомистершу, и Бернат только тогда взъярился, поскольку теперь-то карт ему не раздавали. И пришел к вашему отцу. А ваш отец был против нее с самого начала.
– Ладно, Ольчак, заткнись уже, а то эти твои лекции – бессмысленны, – говорит Гжесь и вдруг останавливается. – Знаешь, где мы?
– Не знаю, – качаю я головой. – Понятия не имею.
– Не узнаешь? – глядит на меня пронзительным взглядом.
Естественно, я узнаю.
Где-то между деревьями мелькает точка, маленький, красный огонек. Мы выходим из-за деревьев, выходим на покрытую инеем поляну с белым горбом возвышения посредине. Тут светлее. Красный глаз – это фонарь на трубе фабрики Берната.
– Холм Псов, – говорю я. – Мы на Холме Псов.
– Знаешь, почему?
– Похоронить пса?
– Нет, похоронить хуйло, который убил девушку, – отвечает Гжесь. – И надеюсь, что псы на это не рассердятся.
– Псы – твари понятливые, – Ольчак снова сплевывает.
Мы подходим к подножию, под Холм Псов. Я вижу дерево на вершине, которое сейчас кажется мертвой рукой, что заканчивается растопыренной ладонью. Я вижу камень у подножья. Горб чудовища, закопанного в земле. Хребет спящего мерзкого дракона.
– Когда к тебе подкатит под горло, а подкатит, причем быстро, говорю тебе: ты точно усомнишься, так вот, когда побежишь в полицию, подумай, что все нас ждут. Все на это рассчитывают, – говорит Гжесь.
– Какие такие «все»? – спрашиваю я и вытягиваю нож из кармана.
Гжесь видит его, останавливается.
Я чувствую так, словно на самом деле дует не один, а много ветров. Чувствую, как они танцуют, пытаются разойтись или пытаются сделать что-то обратное, разогнаться и столкнуться изо всех сил. Пробегают рядом с нами, между нами, глупые духи.
Я чувствую, как они танцуют во мне. Чувствую, как уносят вверх все, что есть во мне, и развеивают вокруг, смешивают, словно пыль от костра. Я кашляю, давлюсь остатками того, что было, как я думал, мной.
Никто из мертвых не встанет передо мной, не поднимется сам с тротуара около площади Спасителя.
Не нужно. Это безумие.
– Вот как сейчас, – кивает Гжесь, глядя на нож. – Вот теперь оно подкатывает.
– Пусти его, – говорю я.
Гжесь качает головой. Притягивает Ярецкого к себе.
Нож, который я держу в руке, начинает меня обжигать.
– Миколай, спокойно, мы делаем правильное дело, – Гжесь спокоен. Как учитель. Хватает Ярецкого за глотку. – Скажи ему.