– Эта страна встает с колен, – засмеялся Он.
– Скажи мне, если ты так наслаждаешься собой, отчего тебя не становится меньше?
– Потому что я хорошо сам себя перевариваю.
Не знаю, отчего Он продолжает об этом спрашивать, ведь знает, что все нормально. Он ведь сам мне это сказал. Когда в ту ночь приехал в Зыборк. Когда они бросили того парня в яму. Брат Миколая. Когда я сломала руку. В ту ночь Он нашел меня на обочине, посветил фарами, давая мне знать, что это Он, а может удостоверяясь, что это я. Когда вышел из машины, подошел и осмотрел меня с ног до головы.
– Все уже нормально, – сказал тогда.
– У меня сломана рука, – ответила я.
– Мы едем в больницу. Пойдем.
Я всегда буду думать о нем: «Он». До сих пор не знаю, как его называть. Для него у меня нет никакого названия. Оборота речи. Мне не нравится его имя. Марек. Не подходит ему. Правда, я понятия не имею, какое бы подходило. Вчера ночью я подумала, что, возможно, я должна говорить с ним на «вы». Попыталась – Он ужасно рассвирепел.
– Ты с ним говорила? – спрашивает Он.
Я оборачиваюсь. Нет, Он не читает газету. Играет во что-то на телефоне. Пытается понять, во что играет его одиннадцатилетний сын. Мы увидимся с ним послезавтра.
Большие пальцы его неумело танцуют в воздухе, кончик языка высовывается, Он и сам сейчас выглядит как одиннадцатилетний.
– Да, – киваю я.
Бросаю мячик о стену, рядом с картиной Двурника [133], которую я ненавижу, а Он подпрыгивает в кресле.
Мяч отскакивает от стены, от пола, возвращается в мою ладонь.
– Осторожней, – говорит Он с упреком.
– Да, я с ним говорила.
– И что?
– Не станет ставить палки в колеса.
– Это не тот человек, который бы вообще ставил палки. Он всегда лежал, а ты стояла над ним. Непрерывно, – улыбается Он.
– Я тебе говорила, – я тычу в него пальцем. Я ему говорила. Ни слова о Миколае. Ни одного критического слова о Миколае. Говорила это ему больше раз, чем Он успел спросить, все ли у меня нормально.
– Я получу развод.
Сажусь на пол. Когда делаю это, сквозь руку простреливает резкая боль, словно кто-то воткнул в нее тонкий и длинный провод.
– И что потом? – спрашивает Он.
Я встаю, и Он, наконец, откладывает эту блядскую игру. Подходит ко мне. Даже сейчас, дома, на нем рубаха и штаны от костюма. Садится рядом. По-турецки, смешно.
– И что потом?
– Не знаю, что потом, – отвечаю я.
– Почему ты здесь?
Я тут, потому что Он – моя безопасность, потому что у меня нет другого выхода, потому что мне некуда идти.
– Потому что ты этого хочешь, – говорю я ему.
– Нет, уж точно – не из-за этого, – отвечает Он. – Наверняка.