Это была знатная сабля, рукоять обложена чеканным позолоченным серебром, украшена бирюзой, в головке рукояти — немалой величины смарагд, на крестовине — пластина яшмы с бирюзовыми вставками. И деревянные ножны также обложены золоченым серебром, по которому мелкий цветочный узор и камешки бирюзы. Устье и наконечник ножен, а также охватывающие их обоймицы — сказочно хороши, обложены яшмой, по которой — тонкая золотая насечка, мелкие красные яхонты и смарагды в золотых гнездах. Отменно потрудились золотых дел мастера и немало, видать, отдали за саблю московские жители — оружие они преподнесли князю в знак благодарности за освобождение. Саблю эту князь очень ценил и берег, прицеплял к поясу редко, да и не биться же такой в бою. Боя она и не знавала.
Для боя было другое оружие — лучшие турецкие, персидские, черкасские клинки. А эта сабля — память, которая останется детям, внукам и правнукам. Это — честь.
Чекмай, глядя на нее, обычно вспоминал былое и улыбался.
И вот он уже третий день исполнял княжье поручение. Понимая, что настоящие заботы — еще впереди, он позвал друзей на угощение — как знать, когда еще будет для того время и возможность.
Глеб ничего не сказал, лишь кивнул, и Чекмай понял — он догадался. И то — новости по Кремлю разлетаются быстро…
Из светлицы, куда отправили ребятишек, донеслись вопли. Настасья и Ульянушка поспешили туда — разбираться. За ними пошел Митя. Олешенька был поздним и единственным ребенком, других детей у Мити, статочно, уже не будет, а в этом кудрявом, как отец, ангелочке — вся его жизнь.
Глеб и Чекмай молчали. Глеб, после сладких пряженых пирожков, шарил ложкой в почти опустевшей миске с солеными рыжиками. Чекмай смотрел на соленые огурцы, как будто решая — есть или не есть?
Но на самом деле это был беззвучный разговор.
— Я был бы с тобой, — говорил Глеб, — да вот только Ульянушка и дети… Мне детей подымать…
— А то я не разумею, — даже не взглядом, а молчанием своим отвечал Чекмай. — Не мучайся, не трави душу. Это в Смуту на войну шли все. А сейчас — тот, по кому плакать не станут ни жена, ни дети.
Пожалуй, если бы Чекмай смолоду завел жену и детишек, семейная жизнь стала бы для него привычной. Но потом — потом он все более понимал, что не для него это.
Спустились Ульянушка и Настасья, Митя пришел чуть позже — развлекал детишек скороговорками.
— Подрались из-за дурости, кто-то кому-то подножку подставил, — сказала мужу Ульянушка. — Дело житейское. Мишенька на косяк налетел, шишка у него на лбу.
— Если сейчас будут синяков и шишек бояться, что из них вырастет? — спросил Чекмай. — А шишка заживет! Снегу ком нажми и к ней приложи.