Ульянушка и Настасья стали наперебой рассказывать о своем опыте лечения парнишек, которые куда только не залезали и откуда только не падали. Чекмай усмехался — он чуточку завидовал Глебу, но не показывал этого. А тут и Митя спустился.
— Четверть четверика гороха без червоточинки, — сказал он. — И бредут бобры в сыры боры, бобры храбры, до бобрят добры. Авось хоть немного в светлице будет тихо.
В сени с крыльца вошел человек и распахнул дверь в горницу.
— Мир дому сему, — негромко сказал статный русоволосый молодец в простом тулупчике, но с богатым меховым колпаком в руке.
Тулупчик распахнулся, под ним был туго перепоясанный синий кафтан, а на поясе — длинный нож немецкого дела, с костяной рукоятью, в занятных ножнах — эти ножны имели на себе еще кармашек для другого клинка, вершков трех в длину.
— Гаврила! — воскликнул Чекмай. — Слава те Господи! Вернулся! Ну, что, как?
— Помер дед. Я его в живых не застал.
— Господи Иисусе, царствие небесное… — зашептали, крестясь, женщины.
— Никто не вечен, а Ивану Андреевичу, поди, уже восьмой десяток шел, — сказал Глеб. — Но у него там, в Вологде, семья была, жена и сынок. Где они?
— Я их там оставлять не стал, с собой привез. Сейчас они у вас, дядька Митрий, отдыхают с дороги. А мне сказали, что ты с матушкой и с Олешей пошел к дядьке Чекмаю, ну так я — сюда…
Старшие дочки Настасьи приходились дедову младшему сыну Никите, как это ни забавно, племянницами, а Гаврила — племянником. Они были детьми дедова покойного сына Михайлы. И Гаврила именно туда должен был привезти отрока Никиту с его матушкой Авдотьей. По крайней мере, он так полагал. У Настасьи, впрочем, было иное мнение.
— Царствие небесное, — молвила Настасья. — Грех чего дурного сказать, свекор он был хороший, добрый. Садись сюда, сынок, соскучилась я по тебе. Обниму хоть… Сколько не виделись!
Гаврила стал рассказывать, как доехал до Вологды, как исполнил поручения и отдал в воеводской избе грамоты из Земского и Стрелецкого приказов, как не сразу нашел дедово жилище, какой спор вышел с его вдовой.
Авдотья не хотела уезжать из Вологды. Не то чтобы ей было там хорошо, а просто — не хотела. Там жили две ее замужние дочки, Аннушка и Василиса, с мужьями и детьми. Гаврила стал объяснять: Никите, сыну покойного деда, стало быть, Гаврилиному родному дядюшке, лучше жить на Москве, где он сможет учиться и готовиться к службе. А что за учеба и что за служба в Вологде?
Авдотья возражала: в Вологде спокойнее, чем в Москве, и казачьи отряды под городские стены не подступают. Гаврила напомнил: пока ополчение шло освобождать Москву, Вологду легко взяли польские и литовские люди, с ними — бунташные казаки. Как они подошли к городу незамеченными — непонятно; стрельцы в тот день пили, гуляли и всячески веселились, воеводы не отставали, караул у ворот был мал и неопытен. Три дня грабили Вологду, многих жителей убили, церкви разорили, на прощание город подожгли. Старый Деревнин нюхом чуял — быть беде. Он вовремя увел своих, жену с младенцем, дочек с новобрачными мужьями, в леса за Дюдиковой пустынью. Авдотья это помнила, но в Москву не желала.