— А на кладбище!
Глеб подошел к кровати, на которой спали трое сыновей, прислушался к дыханию, потом ушел за крашенинную занавеску, лег рядом с Ульянушкой, они привычно обнялись.
— Если ты завтра с утра хочешь пойти на Торг, так я — с тобой, — сказал он. — Только спозаранку. И есть ли у нас в хозяйстве большой чистый мешок?
— Мешок нам нужен. Так мы за ним, что ли, пойдем?
— И за ним тоже…
Глеб поцеловал жену, и они заснули.
Утром Ульянушка очень удивилась, когда муж, после покупки мешка, привел ее в Иконный ряд и принялся искать старый образ «Житие Алексия, Божия человека». Ему предлагали новенький — не взял, сказал, что нужен как раз древний, и чтобы большие клейма, не менее шести. Наконец этот удивительный товар сыскался — и Глеб выменял его, дав шесть алтын.
— Более не стоит, он же весь рассохся, — сказал он продавцу. — Его поновлять — немалый труд.
Ульянушка молча глядела, как Глеб засовывает приобретение в мешок.
— Ты в палату возьмешь, или мне домой отнести? — спросила она.
— А отнеси, коли не трудно.
— Что и когда мне для тебя было трудно? Помнишь?
Он помнил, как совсем юная Ульянушка ради него сбежала из родительского дома и как они, полуголодные, пробирались в Вологду, неся на себе все свое скромное имущество.
— Ты же знаешь, — ответил он.
— Знаю.
Через два дня сторож, состоявший при Оружейной палате, принес Глебу такую записку: «Завтра спозаранку ты скорбен брюхом. К началу службы будь у Никитского храма».
Подписи не было. Чекмай знал, что Глебу известен его почерк.
Готовясь к похоронам Пшонки, он велел привести Ермачка Смирного.
— Если увидишь еще кого из тех, о ком знаешь, что он с товарищами твою дочку увел, что делать станешь?
— Я только про Пшонку знал — то бишь, знал примету. Я-то при том не был… Не то бы…
— Не то бы ты тут не стоял, а в сырой земле давно лежал. Я так понял, что у тебя в соседстве жили литвины.
— Один точно жил, но его убили, когда войско в Москву входило.
— Это славно… Стало быть, нет на Москве литвина, который мог бы тебя опознать? — спросил Чекмай.
— Может, и есть, их там много бегало. Может, приметили, запомнили…
— Ты не красная девка, чтобы тебя примечать. Ермолай Степанович, ты мне для дела надобен. Ты, служа в Земском приказе и ходя со стрельцами на выемки, ухваток полезных, поди, набрался. Пойдешь со мной на похороны твоего Пшонки.
— Не пойду! — вскрикнул Ермачко.
— Да что ты орешь? Он из гроба уж не встанет. Пойдешь и будешь следить за людьми, которые у гроба соберутся. Я же буду поблизости и чудить тебе не дам. Все. Я так велю.
Ермачко Смирной с юных лет был приучен повиноваться. Причем всякому, кто гаркнет погромче. И Чекмай это понимал.