— Ты, поди, голоден, сейчас на стол соберу. Мы с соседкой сегодня хлебы пекли, так славно удались — пышные, ноздреватые. Глебушка, возьми с полки ковригу, нарежь, а я из сеней грибков принесу.
— Голоден? — сам себя спросил Чекмай.
Глеб рассмеялся.
И они весело сели за стол, хотя время уже не то что к ужину — скорее к утренней трапезе располагало.
Для полного счастья недоставало лишь Мити.
Они вспомнили Вологду, вспомнили, как вместе уходили на войну, Ульянушка всплакнула, когда речь зашла о погибших товарищах.
А потом Чекмай ушел.
Он шагал по ночному городу, держа в левой руке рукоять летучего кистеня. И на нем, как постоянно в последние дни, была кольчуга.
— Гаврюша, выйдем-ка на двор, — сказала сыну Настасья. — Потолковать надобно.
На дворе росли две березы, по весне из них добывали сок. Вот и сейчас он стекал в горшки, подставленные под особые желобки. Там же была небольшая лавочка. Настасья села и усадила рядом Гаврилу.
— Вот привез ты сюда Авдотью с сыном… Я тебя за то не корю! Привез — и ладно! И вот живем мы с той Авдотьей, и чем дальше — тем хуже. Сил моих нет смотреть, как она с Никишкой нянчится! Все лучшее — только ему! Пирог печем вместе, так лучший кусочек — Никишке. Вчера смотрю — Никишка пряник ест. Один ест большой пряник, ни с кем не делится! А Олешенька на него глядит и слезки утирает!
— Дурно, — сказал Гаврила.
— Я на Торг ходила, так всем прянички и орешки принесла, Никишку не обделила. А ему, вишь, мать пряник дала — о нас и не подумала. Где-то она деньгами разжилась — ему новые порточки справила, рубашонку не сшила, как хорошая мать, а купила на Торгу. И вот что, Гаврюшенька, она тут какую-то родню сыскала, все время норовит туда убежать и сынка с собой берет. Так вот я и думаю — хорошо бы ее вовсе к той родне спровадить.
— Хорошо, да не очень. Ведь Никита нам не чужой, он и мне, и сестрицам вроде как родной дядюшка, — усмехнулся Гаврила. — А там еще неведомо, что за родня.
Настасья хотела было высказать свое мнение по этому поводу, но удержалась.
— Вконец она избалует твоего дядюшку. А он уже в той поре, что нужно о службе задуматься. А ей и невдомек. Она с ним нянчится, как я вот — с Олешенькой. Того гляди, в зыбку уложит и качать примется. Я своими глазами видела — он грязные лапищи под рукомоем кое-как вымыл, а она подбежала и вытерла их чистым рушником, на рушнике следы остались. Детине двенадцать лет, а она ему ручки, как дитяти, вытирает!
Гаврила рассмеялся.
— Весело тебе? — спросила Настасья. — Да ежели так дальше пойдет, она его и на службу отпускать не пожелает! При себе будет держать, как девку на выданье! А мы — не вечные, призовет ее Господь — и сядет этот Никитушка тебе на шею!