— А ты? — нетерпеливо спросил Чекмай.
— Я веревку обратно сунул и эту проклятую мыльню всю ночь караулил! На досках сидел, замерз. Не за тобой же было бежать. Уж третьи петухи пропели, а я все сижу. Когда рассвело, стали сходиться работники, стали доски мимо той мыльни носить. Тогда я и убрался. А теперь отпусти душу на покаяние! Побегу на поварню, там хоть горячей воды напьюсь!
— Ступай…
Чекмай неторопливо обулся и пошел к чулану, где ночевал Гаврила.
Гаврила же, вечером доложив Чекмаю про неудачу с Сапрыгой, пошел прогуляться к Сретенской обители, думая: а вдруг?
Ему повезло — Федорушка, ведя под руку пожилую женщину, неторопливо шла к калитке. Видимо, это была болезная свекровь.
Свистеть не то чтобы грешно, а для души не очень полезно. Однако на войне свистом можно немало сведений передать, и Гаврила, который ходил в поиск, это искусство освоил. Опять же — он не раз слышал, какими трелями выманивают молодцы поздно вечером девок в сад, чтобы хоть через забор словечком перемолвиться. Вот он и засвистел вслед Федорушке. Она обернулась — и по лицу Гаврила понял, что молодая вдова его узнала.
Ее усмешка была быстрой, как молния. И тут же Федорушка отвернулась, о чем-то заговорила со свекровью. Они вошли в калитку, а Гаврила остался ждать. Ждал довольно долго, уже стемнело. Но сердце подсказывало — лучше обойтись без ужина, а постоять в переулке еще малость.
Калитка приоткрылась. Гаврила не столько увидел Федорушку, сколько угадал ее присутствие. Он подбежал.
— Что ж ты, молодец, понапрасну мою свекровушку пугаешь?
— Не понапрасну! Ты же вон вышла.
— Нишкни… Услышат…
— Не услышат…
— Она видит плохо, а ушки на макушке…
— Не бойся…
С каждым словечком Гаврила все более приближался к Федорушке — и вот взял за руку. Она руки не отняла. Только сказала:
— Экий ты шустрый…
— А чего медлить? Ждать, пока к тебе другой посватается?
— Посватается?
— Отчего ж нет?
Гаврила не знал, как иначе назвать решительные действия другого молодца по совращению вдовушки. Это слово тоже не подходило, а придумать что-то иное он был не в состоянии.
— Стало быть, хочешь меня сватать?
— Ну… Отчего бы и нет?..
— Не так-то все это просто, — сказала Федорушка. — Приходи сюда завтра, как стемнеет, потолкуем. А пока — ступай с Богом!
Калитка захлопнулась.
— Ишь ты… — пробормотал Гаврила, с некоторым ужасом осознавая, что, кажется, наговорил лишнего.
Он твердо знал — материнского благословения на брак с Федорушкой не будет. Не будет никогда.
Он был слишком мал, чтобы разбираться во взаимоотношениях взрослых, когда был жив дед. Дед его любил, баловал, с Настасьей же был строг, она покорялась, и Гаврила полагал, будто иначе и быть не должно. Потом война развела их, они встретились, когда Гавриле уже было шестнадцать — взрослый молодец, побывавший с Чекмаем во всяких передрягах; мать же повенчалась с Митей, который Гавриле всегда нравился, и, словно осознав наконец свою бабью силу, стала главой семьи.