— Понятно! — Мамлей ухмыльнулся. — Искать нам, стало быть, молодца ростом с Ивановскую колокольню, годами — либо отрока, либо дряхлого старца, борода рыжая, какая, сказывают, была у Малюты Скуратова, в плечах узок, и на каждой руке — по шесть пальцев… Чего ржешь, как жеребец стоялый? Я такую руку своими глазами видел.
— Нравится мне, как ты его описал, — отсмеявшись, сказал Чекмай. — Но у нас теперь ни одной зацепки не осталось. Выйдешь за ворота — и всякий встречный может оказаться Мишутой Суслом. А что до Густомеса и Блинника… Может статься, было описание их рож, да убрано либо подчищено. Смирной прав — надобно опять брать в Разбойном приказе ворох столбцов. Ежели Супрыга при сверке поправил столбцы Земского приказа, то должен был поправить и столбцы Разбойного приказа, подделав росчерки на обороте столбцов. Но ведь страницы, из коих склеены столбцы Разбойного и Земского приказов, вряд ли совпадают… И можно найти подьячего в Разбойном приказе, который теми делами занимался и делал склейки…
Тут Чекмай задумался.
Он вспомнил, что говорил князь об измене, которая угнездилась в Разбойном приказе.
— Что, коли у Супрыги там есть сообщник? — спросил он.
— Не диво, коли есть, — согласился Мамлей. — Старые подьячие обоих приказов, может статься, за двадцать лет уж чуть ли не кровью повязаны. И много чего знают друг про дружку, особенно — о том, что при ляхах делалось.
— Знают — да не скажут, — буркнул Чекмай.
— То-то и оно… А еще, Чекмаюшко, спроси-ка Смирного с Гаврилой, не попадалось ли им имечко — Гуляй Серебрянник.
— Кто таков?
— Я сам не ведаю, кто таков. А в пору своего пономарского служения слышал — одна баба часто приходила заказывать сорокоуст за упокой то ли мужа, а то ли брата, и вслух молилась — просила Господа покарать лиходея Серебрянника, «а имя же его ты, Господи, веси».
— Спрошу непременно. А ты загляни-ка в тот храм Божий, вдруг увидишь ту бабу. Расспроси ее. Понимаю — не каждый день она приходит. А ты спроси старух, что возле свечного ящика целыми днями околачиваются. Я знаю от князя только то, что разбойничьи атаманы, сдается, ведущие в Москву дороги меж собой поделили, и это теперь их вотчины. Чего доброго, в духовной деткам отписывать станут: старшему двадцать верст по Стромынке, среднему — десять, дочке в приданое — пять…
Ластуха рассмеялся.
— Это все — завтра, завтра, а сейчас я — на поварню! Ну, что за служба такая! Сговорился с гладкой бабой — и никак с ней встретиться в тихом месте не могу…
Мамлей ушел. А Чекмай лег на свою лавку и вытянулся во весь рост — аж косточки хрустнули.