— А их-то как же, припереть там прикажете?
— Кого такое — их?
— Как кого? А Анфим-то Егорыча с Полькой? Чать, и им бы надо под Ильин-то день ко всенощной сходить?
— Брешешь, пыдлец ты этакой! Ни в жисть не поверю, чтоб Анфимка с ней…
— Да вот разрази меня Илья завтра громом, коли ежели я вру.
— А ну, перекрестись!
Урванка перекрестился. Стало быть — правда.
Побелесела Чеботариха и затряслась, словно опара, взбухшая до самых краев дежи. Урванка подумал: «Ну, завоет». Нет, вспомнила, видно, что на ней шелковое платье. Выпятила важно губу и сказала, будто ничего такого и не было:
— Урван, дверку-то закройте. Пора нам, пора в церкву.
— Слушаю, матушка.
Щелкнул засовом, отвязал лошадей, запылила по дороге знаменитая линейка Чеботарихина.
Чеботариха стояла, как всегда, впереди, у правого клироса. Сложила на животе руки и уперлась глазами в одну точку, на правом дьяконовом сапоге. К сапогу прилипла какая-то бумажка, дьякон стоял перед Чеботарихой на амвоне, и бумажка не давала покоя.
— «Недугующих и страждущих»… И меня, стало быть, страждущую. Ах ты, господи, ну и подлец же Анфимка!
Кланялась в землю, а бумажка на сапоге — вот она, так и мельтешится перед глазами.
Ушел дьякон — еще того хуже: нейдет из головы Анфимка проклятый. А она-то его холила, а?
Только во время «Хвалите» Чеботариха и развлеклась немного, о Барыбе чуть позабыла. Нет, каково: дьяконова-то Ольгуня, образованная-то, столбом стоит! Вот оно, образование-то, все чтоб по-своему, не как все. Не-ет, надо дьякону про это напеть…
Сторож в оставном солдатском мундире тушил в церкви свечи. Дьякон вынес Чеботарихе на тарелочке хлебец: прихожанка она была примерная, богобоязненная, хорошо платила.
Чеботариха притянула его за рукав и долго про Ольгуню шептала на ухо и качала головой.
Урванка налегнул, отодвинул засов. Выскочил Барыба, как ошпаренный.
— Чай кушать пожалуйте, — сказал, ухмыляясь, Урванка.
«Неужто не сказал?» — подумал Барыба.
Чванная, в шелковом, лубом стоящем, платье сидела Чеботариха, ломала на кусочки поднесенный дьяконом хлебец и глотала, как пилюли, очень громко: кто же святой хлеб жует?
«Ну, уж говорила скорей бы», — ждал Барыба, сердце трепыхалось и ныло.
— К чаю-то, может, молочка топленого велеть принести? — поглядела Чеботариха как будто и ласково.
«Измывается либо? А может, и впрямь — не знает?»
— Да где ее, Польку-то, теперь сыщешь? Кургузить начинает, вешала-девчонка. Вы бы, Анфимушка, приглядели за ней.
Так вот, просто, будто бы и ничего, говорила себе Чеботариха, глотала хлебец по кусочкам, сметала со стола святые крошки и ссыпала в рот.