Итак, 1962 год сулил «Современнику» многое, очень многое. То был пик признания, успеха, пик наших надежд, увенчавшийся гастролями в Тбилиси и Баку.
Осенние надежды были уверенно связаны с «Драконом» Е. Шварца, прочитанным на труппе еще в Тбилиси, с пьесой У. Гибсона «Двое на качелях», с комедией А. Володина «Назначение». Это – хоть и отчасти – сбудется. «Двое на качелях» поставит Галина Волчек, и спектакль станет ее успешным режиссерским дебютом. «Назначение» окажется одной из лучших работ Ефремова, в которой он и сам замечательно сыграет Лямина. Впрочем, там был прекрасен весь актерский ансамбль: Евстигнеев – Куропеев-Муровеев, Дорошина – Нюта, Кваша – отец, Волчек – мать. А Володя Паулус играл бухгалтера Егорова, страстного поклонника Есенина. Маленькому скучному бухгалтеру советского учреждения, отбывающему повинную службу, почему-то не давали покоя буйные строки одного из самых мрачных и трагичных поэтов России:
Черный человек на кровать ко мне садится,
Черный человек спать не дает мне всю ночь…
Тысяча девятьсот шестьдесят второй год. Мне 28 лет, а «Современнику» всего шесть, он юноша, он полон сил. И тут самое время начать рассказ о том, что мечталось тогда Олегу Ефремову и всем нам и, казалось, сулило вот-вот обернуться реальностью, – и тогда перед нами откроются новые дали, и мы взойдем на иной круг спирали, неуклонно бегущей вверх.
Солженицын
Солженицын. Эту странную, непривычную для уха фамилию я впервые услышал от Виктора Некрасова – пожалуй, несколько раньше, чем о Солженицыне узнали многие и уж тем более все. Мы сидели с Виктором Платоновичем на кухне моей квартиры на Аэропортовской. Было радостное утро выходного дня. А накануне был хороший вечер после удачного спектакля – с обязательной выпивкой, разговорами, спорами и прочими интеллигентскими увеселениями на той же кухне, на русской, советской кухне, по которой так скучают теперь в парижах и лос-анджелесах многие мои друзья. Почему-то именно ее, кухни, им не хватает в их теперешней жизни. Да и понятно почему. Кухня – это символ общности, общения, радости безответственного трепа за жизнь, за искусство; так сказать, «поговорим о бурных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви». В то утро прекрасной опохмелки Платоныч, сидючи на моей кухне, сказал:
– Мища…
Платоныч любил говорить с каким-то еврейско-одесским акцентом, ерничал этой манерой, чем давал повод антисемитам предполагать в нем, русском дворянине, родившемся в Париже, – жида, а дуракам-евреям думать, что он «дразнится», как говорили в детстве:
– Что он, ваш Некрасов, антисемит?