– Да какой он, к черту, антисемит! Это маска, игра.
– Что за глупая маска, что за непонятная игра?
Ну как тут объяснишь, – да и стоит ли, – что эта манера общения скрывает за, увы, двусмысленно понимаемой кем-то игрой нежность, переливчатость чувств человека, с одинаковой силой ненавидящего антисемитизм и любое, в том числе еврейское, тупоумие? Что Некрасов – и актер тоже, а не только писатель, да еще и архитектор, фронтовик, выпивоха, умница и притом скромнейший из скромных, с которыми мне приходилось встречаться?..
– Мища, – сказал он. – Вот вы тут сидите, Мища…
А «и» узкое, а «ща» мягкое, почти «щя»…
– …Вот вы тут сидите, водку с пивом с утра пораньше хлещете и думаете, что с вами сидит хороший писатель Некрасов. И это вам, Мища, лестно. А фамилии настоящего, истинного писателя, живущего, между прочим, одновременно с вами, даже не слыхали.
И тут я узнал от Некрасова, что в редакции «Нового мира» лежит и готовится к выходу в свет рассказ некоего Солженицына «Щ-854».
– Что за странное название? – спрашиваю.
– А это, Мища, знаете ли, лагерный номер одного зэка. Вы, Мища, конечно, слыхали, что у нас в Совдепии были лагеря? Я очень, очень рад, Мища, что вы об этом слыхали… Так вот, Щ-854 – это номер Ивана Денисовича, героя повести этого самого Солженицына. Ну а теперь, кроме шуток, если хочешь, я расскажу тебе об Александре Исаевиче…
И вот осенью, в начале все того же сезона 1962 года, судьба сведет «Современник» с Александром Исаевичем Солженицыным и посулит театру великие надежды на совместное творчество.
Свершилось чудо, свершилось невероятное, поразившее всех чудо! А.Т. Твардовский, по личному разрешению Н.С. Хрущева, напечатал повесть Солженицына в своем журнале. Печать молчания сорвана, казалось, навсегда. «Солженицын, Солженицын, Солженицын», – жужжит Москва. Нам становится известно – то ли от К.М. Симонова, то ли от сотрудницы «Нового мира» Аси Берзер, – что у Солженицына есть пьеса! И что он, Александр Исаевич Солженицын, наслышан о «Современнике», хотя ничего у нас не видел, и готов с нами встретиться. Назначен день встречи. Волнуемся. Гордимся.
– Кто он?
– Школьный учитель.
– Где живет?
– В Рязани, с женой.
– Исаевич? Не из евреев? – с улыбкой Кваша.
– Ну вот, обязательно из ваших, – кто-то.
– Прошел войну, сидел.
– Интересно, какой он из себя?
Гадаем. Возбуждены.
В предбанник ефремовского кабинета входит показавшийся мне очень высоким человек. Снимает головной убор. Светлые, прямые волосы. Редкие прогалины в них странно асимметричны. Длинное, гладко выбритое лицо – очень характерное, сразу врезающееся в память. Не спутаешь ни с кем. Такие лица, узкие, с тонким носом, с острым подбородком, с глубоко посаженными, резко смотрящими глазами, бывают на церковных досках у малоприятных второстепенных святых. В руках школьный потертый старомодный портфель. И плащ – синий, прорезиненный, на клетчатой подкладке – такой, какой в то время носило большинство прохожих, становясь в толпе неотличимыми друг от друга. И еще послевоенные галоши, которые он снимает, а под ними, что еще чуднее, и вовсе довоенные ботинки со шнуровкой и металлическими крючками по щиколотку. Рязанский школьный учитель – ни дать ни взять. Раздевшись, учитель улыбнулся и сказал, как будто урок начал: