На первую репетицию Анатолий Васильевич приходил уже абсолютно подготовленным и никогда не начинал рассказывать об авторе – что он о нем знает и думает, как это бывает с большинством режиссеров. Он сразу начинал делать спектакль одного актера – Эфроса. К началу репетиций он уже имел свой взгляд на пьесу в целом – на ее тон, ритм, стилистику. Все это могло потом уточняться, но в основном весь спектакль был продуман им заранее. Пьесу Эфрос обязательно читал сам. Не мы читали по ролям, как это часто бывает, беспомощно ковыряясь в тексте, а он «шел» по пьесе, пробовал ее звучание, проходил ее действенную линию. И тут надо было не вопросы задавать, а слушать и записывать. Когда я, еще не посвященный в это, попытался пару раз «встрянуть», мои коллеги, ученики и соратники Анатолия Васильевича – Яковлева, Волков, Дуров – посмотрели на меня с недоумением. Потом я уже тоже всегда записывал за Эфросом, стремился вникнуть в его видение спектакля. А он читал пьесу как замечательный актер, творил на наших глазах, при нас искал верный тон, прилаживался, часто говорил:
– Подождите, я сейчас раскручусь…
Он обязательно должен был «раскрутиться» и никогда не предлагал решения, идущего от холодного ума. Он шел иным путем – чувственным, интуитивным. Это отнюдь не исключало какого-нибудь отвлечения – цитаты из стихотворения, апелляции к фильмам Феллини, Бергмана или к эпизоду из вчерашней телепередачи, – но главным была его погруженность в пьесу, его слияние с ней. Такого рода читка шла дня два-три, иногда четыре. За это время он успевал пройти всю пьесу. А в конце мог сказать:
– Может быть, что-то непонятно – задавайте вопросы. Но лучше – потерпите еще немного – до завтра.
А завтра начинался второй этап. Я привык, что мы разбирали пьесу по кускам. Ничего подобного здесь не было. Он сразу поднимал актеров на ноги, некоторые еще и текста не знали наизусть. Мне было легко, я люблю работать с листа, но некоторым это давалось с трудом. Эфрос репетировал, минуя застольный период. Когда-то он работал этюдным методом, но и в нем был очень конкретен, всегда направлен на предложенную автором пьесы ситуацию. И вот мы двигались с ролями в руках, так сказать, взаимодействовали ножками. Мы потели в прямом смысле этого слова, сразу, без разгона, начинался труд актера, настоящий труд.
«Дон-Жуана» мы репетировали во время гастролей в Минске, и уже там спектакль вчерне был готов. Еще одно ошеломило меня в работе с Эфросом: он разрешал посторонним присутствовать на репетициях. Для меня это было непривычно и поначалу даже неприятно: легко ли выслушивать замечания режиссера в присутствии зрителей? Но я быстро понял, что это очень полезно: к премьере у актеров уже не было страха перед публикой, не было пропасти между пустым залом репетиций и забитым до отказа залом первых представлений.