Сам Эфрос прекрасно показывал на репетициях. Показывал и смысл и темпоритм. Нюансы актер должен был разрабатывать сам. И кто умел это делать в режиссерском ключе, тот в результате выигрывал. Нужно было привносить свою личность, но, как говорят джазисты, в своем квадрате. И это ограничение импровизации актера своим квадратом мне представляется удивительно верным. Ведь если все «квадраты» объединены, как это всегда было в лучших спектаклях Эфроса, волей режиссера, у исполнителей нет возможности растащить действие.
Мизансцены не закреплялись – казалось, Эфросу были безразличны частности. Очень редко закреплялись даже какие-то удачные находки. Он просил импровизировать, но на тему, в развитие действия, которое всегда четко прочерчивал. Создавалось впечатление, что «Дон-Жуан» был выстроен на одном дыхании.
Здесь на репетициях впервые для меня открылась поразительная особенность дарования Эфроса: умение взглянуть на хрестоматийную пьесу как на новую, вернуть затертому слову его первоначальный смысл. В режиссуре Эфроса, если говорить о ее сверх-сверхзадаче, меня чрезвычайно привлекали его постоянные поиски нравственного самоусовершенствования. Особенно в эпоху, когда ни у кого, и у меня в том числе, не было никакой веры в то, что происходило в стране и в жизни. В этом спектакле, как и в существе жизненной позиции Эфроса, главным был поиск нравственной истины. Этим он выгодно отличался от привычных поисков социальности, гражданственности, которые к тому времени уже исчерпали или исчерпывали себя и в «Современнике», и во МХАТе, и в других театрах. В безвременье выход один – самоусовершенствование. Эта мысль звучала в спектакле как бы от противного, не буквально, не поучающе, через парадоксальную постановку самой проблемы.
В комедии Мольера, и Эфрос увидел это неожиданно ясно, женщины не доставляют Дон-Жуану никакой радости. Он даже не успевает насладиться ни одной из завоеванных им красавиц, – драматург не дает ему на это времени: очередные события неотвратимо наваливаются. Эфрос и выбрал нас с Волковым, уже немолодых актеров, на эту роль, чтобы не возникало даже оттенка игры молодой плоти. Дон-Жуан как бы говорил Сганарелю: «Ну докажи мне, единственный мой спутник жизни, докажи, что Бог есть, тогда я переменю свой образ жизни. А если ты этого не можешь мне доказать, если Бога нет, тогда надо же чем-то заполнить эту жизнь, а что может быть более привлекательным, чем женщины?» И этот внутренний, продолжающийся весь спектакль спор был важнее всех любовных приключений.
Женщины для Дон-Жуана были всего лишь заполнением пустоты. Виток за витком – и Дон-Жуан неотвратимо приближается к физическому и нравственному распаду. Его конец закономерен еще и оттого, что Дон-Жуан – человек незаурядный. Если бы Мольер наделил его каким-нибудь художническим даром, он смог бы проявить свою незаурядность, к примеру, в искусстве. Но Дон-Жуан – не художник. Мольер, а за ним и Эфрос провели чистый эксперимент – что делать живому, думающему человеку в эпоху рухнувшей веры? Ответ может быть только один, и он был дан, как мне думается, нашим спектаклем.