Во время работы над «Женитьбой» у Анатолия Васильевича случился инфаркт, и я навещал его в больнице. Тогда мы еще дружили, если этим словом вообще можно определить отношения, которые Эфрос допускал с артистами – при внешней мягкости, дружественности он всегда держал актеров на расстоянии и, может быть, правильно делал. Тогда театр был в расцвете славы, нас стали приглашать за границу. В театр пришли Олег Даль, Алексей Петренко, Лена Коренева. Интересовался театром Слава Любшин – он часто сидел на репетициях в фойе (позже он работал в театре, но недолго). Готов был прийти Александр Калягин.
Итак, это был пик. Но пик, как известно, является и началом спуска. Во всяком случае, именно так это было в Театре на Малой Бронной, когда ставился «Месяц в деревне».
После работы над «Женитьбой» Эфрос уже вполне признал меня своим. Можно сказать, что именно в это время у нас с ним был «медовый месяц». И когда он распределял роли в «Месяце в деревне», я получил роль Ракитина уже в одном составе. Мы начали работу. Методология репетиций была все та же, бесконечно нравящаяся мне: спектакль-разбор, блестяще и талантливо сделанный Эфросом, определение действенной сути пьесы и мгновенные наши пробы еще без текста, но «на ногах». Конечно, его интересовала в пьесе прежде всего фигура Натальи Петровны, которую играла Ольга Яковлева. Я помню его показ линии Натальи Петровны в третьем акте, которую он предлагал Яковлевой. Он говорил:
– Оля, это Федра в своих страстях.
Но Ольга Михайловна этот рисунок не приняла. И Эфрос отступил. Он сказал:
– Ну, может быть, Ольга Михайловна права, она женщина, ей виднее.
Но темперамент акта, а стало быть, всего спектакля, с его резкими, страстными ходами, упал на градус ниже. И все же главная тема – тема уходящего благородства и рыцарства, тема страсти, не дающей себя распустить до конца и в результате в каком-то смысле приводящей к гибели личности Натальи Петровны, – осталась в спектакле. Но уже совсем в другом эмоциональном регистре.
Мне кажется, в этом спектакле у Эфроса уже было много просчетов. И работать в нем было труднее, чем в предыдущих. Пьеса Тургенева во многом разговорная, литературная. Встал вопрос о сокращениях. Я с самого начала заныл: «Сколько можно говорить? Говорим, говорим…» Предлагал сократить длинные монологи. Но Эфрос не торопился, считал, что сократить текст мы всегда успеем.
Я не вполне понимал, почему конструкции декораций должны быть из металла – только для того, чтобы их разобрать в конце, разорив это «дворянское гнездо»? Я не понимал карет, которые вначале были задуманы как Колины игрушки, но Коля исчез из спектакля, а его игрушки застряли на сцене, хотя, мне казалось, были уже совершенно не нужны… Когда я спросил, зачем они вообще, Эфрос сказал шутливо, иронией останавливая мою актерскую наглость: «Критики разберутся». Было странно, что все мы одеты в одинаковые костюмы: и доктор Шпигельский – недворянин и бедняк, и Ракитин… Ушли из спектакля персонажи пьесы как бы второстепенные – доктор Шарп, девушка Катя, Коля, еще кто-то, то есть, как мне казалось, началось то же, что было при постановке «Отелло»: вместо того чтобы исполнять Девятую симфонию Бетховена с помощью оркестра и хора, Эфрос играл ее всего на двух роялях.