Однажды на публичной репетиции, когда у меня не шла роль, Эфрос закричал на меня:
– Гоголя собрался играть?
Я бледный, с трясущимися губами, тихим, но внятным голосом ответил:
– Анатолий Васильевич, вы знаете мое убеждение, что гения сыграть нельзя. Дай бог разобраться в том, что он написал. А вот тут у автора инсценировки как раз прокол…
Смешно говорить, что мы оба желали успеха. Но я видел препятствия в несовершенствах, а точнее, в принципиальных пороках подхода к инсценировке, а Эфрос – в моем дурном характере. Он упрямо твердил, что я должен преодолеть свое неприятие, что во мне говорит мой вздорный, дурной характер, что вот точно так же когда-то во МХАТе зазнавшиеся «первачи» не поняли и не приняли Михаила Афанасьевича Булгакова, как я сейчас не принимаю инсценировку Балясного…
Мы разошлись быстро, и никакие усилия обеих сторон расхождений не сгладили. Я очень переживал эту ситуацию, писал ему письма, он мне отвечал… Я опять умолял его освободить меня от роли, а он считал, что я обязан ее сыграть. Репетиции шли тяжело, конфликты продолжались, к творческим прибавились и общественные, и частные – всякие. Мое раздражение становилось все более устойчивым. Оно искало выхода и не находило его…
Спектакль еще не был готов, еще наши с Эфросом баталии продолжались, еще писались друг другу отправленные и неотправленные письма, когда театр поехал на гастроли в Финляндию. Я пил в поезде всю дорогу. Пьяный человек – всегда виноватый человек, даже если он не так уж и не прав. На вокзале в Хельсинки, где нас встречали сотрудники советского посольства, мне что-то резкое сказала Яковлева, с которой все годы на Малой Бронной у нас были стойко неприязненные отношения, что-то я тут же ей ответил на матерном сленге, и стоило Анатолию Васильевичу повысить голос, чтобы призвать меня к порядку, как все накопленные за годы обиды зеленой волной поднялись откуда-то изнутри. Я вмиг оказался рядом с ним. Я держал его рукой за ненавистное мне в ту минуту лицо и выкрикивал слова ненависти.
– Да уберите вы его от меня, – закричал Эфрос.
Дальше – провал в памяти. Очнулся я в номере хельсинкской гостиницы в темноте. Зажег свет, потом потушил его. Состояние у меня было такое, когда хочется спрятаться от самого себя. Стыдно. Жгуче стыдно за самого себя. Как зверь по клетке, я ходил по номеру и материл, материл, материл себя. Только себя. Ощущение позора, стыда, который никогда ничем не искупить. Но проходит и это. Нет, не бесследно, но, по счастью, проходит. До поры до времени. Каждый из нас когда-нибудь заплатит за все. Я не исключение.