Вспомнились сатирические монологи и куплеты послевоенного короля эстрадной политической сатиры Ильи Набатова, которые теперь, в начале 80-х, звучали весьма пародийно. Из детского послевоенного подсознания возникли все эти «натюрлих», «ферштейн» для фронтовика Саввы Игнатьевича, пушкинские стихи для Костика и многое другое. Зорин наш сценарий одобрил и дал свое имя для титров. Оставалась ерунда – запустить картину в производство.
Кажется, впервые я шел на телевидение в убеждении, что знаю, в чем оно остро нуждается, и могу это предложить. Дело в том, что как раз в это время московские власти, и в первую очередь хозяин столицы, всесильный первый секретарь горкома В.В. Гришин, начали кампанию по провозглашению Москвы образцовым городом коммунизма (то ли уже построенного, то ли чуть недостроенного) и требовали произведений искусства о Москве и москвичах. Используя эти соображения в качестве основного аргумента, к тому же ободренный успехом моей «Безымянной звезды», я принес в объединение «Экран» наш сценарий, абсолютно уверенный в том, что на сей раз меня примут там с распростертыми объятьями. Ведь в самом деле – пока другие еще только почесывали затылки, соображая, что бы такое предложить о Москве и москвичах, у меня в руках уже был готовый сценарий на нужную тему, к тому же успешно опробованный на театральных подмостках. Словом, открывая двери кабинета руководителя «Экрана» Б.М. Хессина, я был уверен, что уже ухватил птицу счастья за ее блестящее оперение.
Но не тут-то было. Борис Михайлович, человек, безусловно, умный и обладавший безошибочным конъюнктурным нюхом (иначе как бы он удержался на своей должности), не только не пришел в восторг от моего предложения, но сразу дал понять, что я взваливаю на него груз небывалой тяжести. На этот раз дело осложнялось тем обстоятельством, что он был другом бакинского детства автора пьесы и принадлежал к одной с ним (а не с Мамедовым!) национальной группе. Принадлежность к этой группе вообще, мягко говоря, не приветствовалась на лапинском телевидении и, уж во всяком случае, требовала особой осмотрительности. Все это никак не способствовало быстрому запуску сценария в производство. Скорее, наоборот. Вообще Хессин временами мне напоминал Штирлица: он почти всегда находился на грани провала. Растолковав мне, что предлагаемая мною комедия с ее ностальгией по хрущевской оттепели в нынешних условиях вряд ли уместна, Хессин сказал:
– Миша, если хотите, чтобы вас запустили с вашей сомнительной комедией, сыграйте Ф.Э. Дзержинского в фильме Орлова. Нам это сейчас очень нужно.