– Хороши оба состава. Какой снимать – решать режиссеру.
Когда картина была готова, опять пришлось пройти испытание худсоветом телеобъединения. К этому обсуждению я отнесся философски: сколько голов – столько умов. Говорили разное. Особенно меня задело выступление моего приятеля, с мнением которого я считаюсь и творчество которого высоко ценю. Марк Анатольевич Захаров выступил мягко, но сформулировал жестко:
– Мне очень нравится картина Козакова «Безымянная звезда», и когда я начал смотреть первые кадры «Покровских ворот», я ожидал увидеть что-то в духе Хуциева или Окуджавы, а это, прости меня, Миша, просто китч. Зачем, к примеру, эти пляшущие больные на костылях? Уж если тебе так непременно был нужен танчик, то обрядил бы хорошеньких медсестер в коротенькие изящные халатики… Нет, товарищи, меня картина огорчила…
Конечно, Марк правильно все понял и точно произнес ключевое слово – китч. Для меня наши «благословенные» 50-е годы и были китчем несбывшихся надежд. Про это я и снимал фильм «Покровские ворота». И танец в больнице, куда упекли Льва Евгеньевича Хоботова за то, что он возжелал быть свободным хотя бы в рамках своих семейных отношений и личной жизни, должны были исполнять не хорошенькие санитарки и медсестры, как хотелось Захарову, а именно больные на костылях. «Это же абсурд!» – говорили мне. И я соглашался: именно абсурда я и добивался. Тогда, в начале 80-х, «психушка» стала вполне реальной приметой нашего бытия.
Но когда на обсуждении вокруг моего водевиля стали сгущаться уже достаточно мрачные тучи, то каждое публичное высказывание коллег я стал воспринимать уже не столь философично. Один известный кинодраматург ляпнул:
– Что обсуждать «Покровские ворота»? Еврейские танцы вокруг памятника Пушкину…
Вот так. Но сдавать-то картину мы должны были Н. Сизову. Его слово и было решающим. Во время просмотра генеральный директор студии много смеялся, а потом сказал:
– Мне понравилось, Козаков. Но вот как там твои заказчики на телевидении поступят – это уж я не знаю. Если бы я отвечал за картину – душу бы из тебя вытряс. Много поправок дал бы. А так – иди с Богом.
И я пошел. На телевидении я сдавал картину Стелле Ивановне Ждановой в пустом маленьком просмотровом зале. Я сидел с ней рядом, сзади сидели Хессин и мой редактор Ира Власова. По счастью, Жданова, видимо, утомленная многообразием и ответственностью своих телевизионных забот, вскоре уснула у меня на плече. Время от времени просыпалась и картину приняла. Сделала лишь несколько мелких замечаний по поводу тех кадров, которые успела увидеть, пока не задремала. Акт о приемке был подписан. Казалось бы, можно торжествовать победу?