Инва танцевала им. Она искала в движении. Во вращении. В напряжении рук. Искала в повороте головы. Чувствовала тело. Верила ему. Доверяла. Позволяла вести себя вглубь отзвука жизни. И там – петь беззвучную песню кинетики. С нею. Впереди неё. Её руками.
В ту ночь я бегло наблюдал за её вращением. Я скользнул взглядом по линии талии. И я ничего не смог бы понять. Осознать. Услышать. Где-то внутри я знал, как глубоко чувствует и как тёмно поёт Инва. Но я никогда не мог бы с ней разделить это в полной мере.
Обыватель сказал бы, что так обращаться с телами – отвратительно. Но смерть – именно об этом. Мы умираем для того, чтобы знать, что где-то внутри есть наш, именно наш и только наш язык. Движение, которое не отнять. Принадлежащая нам одним память.
Мы делаем всё, чтобы сохранить её отзвук. Высекаем в камне, возводим в стекле и металле. Воплощаем в словах своих учеников. Протягиваем невесомыми линиями. Морщинами на лицах своих детей.
Мы боремся за него. За движение, что может остаться непонятым. И пусть даже забытым. Но никогда. Никогда не перестающим нам принадлежать. Это движение – мощь. Она меняет всё: преображает мир, возводит города, сотворяет все мыслимые произведения искусства. Весь наш бег и вся наша устремлённость в будущее – суть безмолвный крик о том, что исконно и неотъемлемо наше.
Но тела мертвы. Мы ничего не можем воскресить. И петь, скользя по кромке эха, – это преступление. Против священной памяти смерти. Против Центра, как против всех механоидов.
Я не представляю, что именно совершила Инва и как глубоко она зашла, раз так глубоко прячется.
Но Центр знал, как купить её. Как использовать с наибольшей пользой её искупление. Где бы на карте мира ни оказалась Инва, её перчатки Центр оставил при ней. А значит, с ней пребывал и ключ к бесконечной глубине, к предмету её исследований. Окно с видом на смерть. С видом на чёрную бездну памяти, чьи капли пели, как пели чёрные бусинки чернил, застывшие на нотном стане.
Что бы ни совершила Инва, её искупление вело тело этой женщины дальше по её собственной дороге. И там я не смогу остаться с ней. Я коснулся часов.
Мимо тянулся туман.
– В старом мире иногда, говоря «Центр», подразумевали «Судьба». Забавно иногда менять эти слова местами. – Рядом со мной оказался посажен труп именно той рыжей девушки, о ком я только что размышлял. Я сразу же поднялся. Такое поведение являлось грубым нарушением протоколов безопасности. Тело женщины повернуло голову. Подняло на меня нефритовую зелень глаз. Её голосовые связки спросили: – Ты не находишь?