Какое-то время мы будем плыть, крикнул мне мой сосед поверх шума двигателя, а когда доберемся до одного славного местечка, остановимся и искупаемся. Он снял рубашку, и, пока он управлял катером, на меня смотрела его голая спина. Она была очень широкая и мясистая, задубевшая от солнца и возраста, и ее покрывало множество родинок, шрамов и пучков жестких седых волос. Глядя на нее, я чувствовала, как меня переполняет грусть и отчасти смятение, будто его спина — это чужая страна, и я в ней заблудилась; или даже не заблудилась, а оказалась в изгнании — в том смысле, что к ощущению потерянности не примешивалась надежда в конце концов увидеть что-то знакомое. Его состарившаяся спина словно изолировала нас обоих в наших отдельных, неподвластных переписыванию историях. Мне вдруг пришло в голову, что некоторые сочли бы глупым мое решение поехать кататься одной на лодке с незнакомым человеком. Но теперь чужое мнение меня мало трогало. Оно существовало в другом, параллельном измерении, и это измерение я уже окончательно покинула.
К тому времени мы вышли в открытое море, мой сосед переключил передачу, и лодка резко рванула вперед с такой силой, что я чуть не улетела назад, а он даже не заметил. Громоподобный рев мотора тут же затмил всё вокруг: больше я ничего не видела и не слышала. Я схватилась за поручень на борту лодки и крепко держалась за него, пока мы неслись через залив, а нос катера то поднимался, то ударялся о поверхность воды, пуская во все стороны фонтаны брызг. Я разозлилась, что он меня не предупредил. Я не могла ни пошевельнуться, ни заговорить, только держаться; волосы встали дыбом, а лицо онемело от встречного ветра. Лодка прыгала вверх-вниз, и вид его голой спины у штурвала злил меня всё сильней и сильней. В положении его плеч угадывалась нарочитость; получается, он разыгрывал спектакль, пытался произвести впечатление. Он ни разу не обернулся ко мне: люди обычно не заботятся об окружающих, когда демонстрируют свою власть над ними. Мне стало интересно, что бы он почувствовал, если б доплыл до намеченного места и обнаружил, что меня нет; я представила, как он рассказывает об очередном своем легкомысленном поступке следующей соседке в самолете. Она упрашивала меня взять ее с собой, сказал бы он, а потом оказалось, что она ничегошеньки не знает о том, как вести себя в море. Честно говоря, сказал бы он, это была настоящая катастрофа: она упала за борт, и мне теперь очень грустно.
Наконец звук мотора стих, лодка замедлила ход и поползла к скалистому островку с крутыми берегами, вырастающему из моря. У моего соседа зазвонил телефон, и он посмотрел на экран в недоумении, прежде чем ответить, а потом начал мелодично говорить на греческом, расхаживая по маленькой палубе и иногда поправляя штурвал пальцем. Я увидела, что мы приближаемся к чистой бухточке, где на каменистых выступах сидела стая морских птиц и блестящие волны, кружась, бились о тонкую полоску песка. Остров был слишком мал для человека и поэтому оставался нетронутым и пустынным, не считая птиц. Я ждала, пока мой сосед закончит говорить по телефону, а это заняло немало времени. В конце концов он положил трубку. Мы не разговаривали много лет, сказал он; очень странно, что она вообще позвонила. Он помрачнел и замолк, держа палец на штурвале. Она только что узнала о смерти моего брата, продолжил он, и звонила с соболезнованиями. Я спросила, когда умер его брат. Лет пять назад, ответил он. Но она живет в Штатах и давно не была в Греции. Она вернулась ненадолго, и ей только сообщили. В этот момент его телефон снова зазвонил, и он снова взял трубку. Последовал еще один разговор на греческом, тоже долгий и в этот раз несколько более деловой. Работа, объяснил он, закончив, и махнул рукой.