Видимо, как-то я всё-таки выбрался, сказал он, потому что всю ночь я там точно не проводил, хотя уже думал, что придется. Может, таксист все-таки вернулся — не знаю. Он улыбнулся, и какое-то время мы наблюдали за семьей в соседней лодке, от которой нас отделяла яркая полоса воды. Я сказала, что, когда моим сыновьям было столько же, сколько этим мальчикам, они были очень близки, и даже их характеры казались единым, неразделимым целым. Они играли вместе с утра, как только открывали глаза, и до вечера, пока не закрывали их. Играя, они как будто погружались в общий транс, создавали целые вымышленные миры, без конца выдумывали и воплощали в жизнь самые разные игры и занятия, которые для них были так же реальны, как невидимы для остальных. Иногда я сдвигала или выбрасывала какой-то случайный на вид предмет, а мне говорили, что это был священный атрибут некой неистощимой фантазии, текущей через наш дом, как бесконечная волшебная река, откуда они могли вынырнуть в любой момент и нырнуть обратно, пересекая незримую границу между мирами. А потом река высохла: их общий воображаемый мир исчез, потому что один из них — уже не помню, кто именно, — перестал в него верить. Иными словами, в этом не было ничьей вины, и тем не менее я осознала, что всё прекрасное в их жизни было результатом общего умения видеть вещи, которых, собственно говоря, не существовало.
Наверное, сказала я, это и есть одно из определений любви — когда ты веришь во что-то, что видите только вы двое, — и в нашем случае такая основа совместной жизни оказалась не вечной. Утратив общие фантазии, мои сыновья начали ругаться, и если, играя, они на долгие часы выпадали из жизни и оказывались за пределами досягаемости, то ссоры постоянно возвращали их на землю. Они приходили ко мне или к отцу, требуя вмешаться или восстановить справедливость; они начали апеллировать к фактам, кто что сказал или сделал, в попытках оправдать себя или обвинить другого. Трудно было не увидеть в этом переходе от любви к перечислению фактов отражение происходящего в доме, сказала я. Меня поразила оборотная сторона их былой близости: как будто всё, что было внутри, постепенно оказывалось снаружи, словно мебель поочередно выносили из дома и расставляли на тротуаре. Таких открытий оказалось очень много: прежде невидимое стало видимым, полезное — ненужным. Насколько хорошо они ладили раньше, настолько не выносили друг друга теперь, но если гармония была безвременной и невесомой, то вражда существовала в пространстве и времени. Неосязаемое обрело плотность, воображаемое — материальность, личное стало публичным: когда мир становится войной, а любовь — ненавистью, на свет появляется нечто новое, сила чистой летальности. Если про любовь говорят, что она делает нас бессмертными, то ненависть — наоборот. И удивительно, в каких мелочах она проявляется — нет такой области, которую бы она не затронула. Мальчики стремились избавиться друг от друга и тем не менее никак не могли оставить друг друга в покое. Они ругались из-за всего, препирались, кому принадлежит какая-нибудь совершенно ненужная безделушка, приходили в ярость из-за любого не так сказанного слова. Когда мелочей накапливалось достаточно, в ход шло физическое насилие, а поколотив и исцарапав друг друга, они снова возвращались к перепалкам из-за мелочей, поскольку физическое насилие влечет за собой долгий процесс выяснения обстоятельств. Каждый должен был рассказать, что именно кто сделал, а потом устанавливалась вина и мера наказания, но это не приносило им удовлетворения и только усугубляло ситуацию, потому что торжества справедливости не наступало. Чем больше выяснялось деталей, тем серьезнее и реальнее становилась их ссора. Каждый из них больше всего на свете хотел, чтоб его объявили правым, а другого — виноватым, но возложить всю вину на кого-то одного было невозможно. В итоге я осознала, сказала я, что всё это бессмысленно и правды никогда не добиться, потому что единственной правды больше не существовало, и в этом состояла вся проблема. Больше не существовало ни общих фантазий, ни даже общей реальности. Каждый теперь видел все исключительно с собственной точки зрения, а иначе и быть не могло.