Утром, когда дети ушли в школу, ко мне заглянула сестра. В ее обществе я всегда немного рассеянна; я как будто должна разыгрывать для нее представление, демонстрировать ей свою жизнь, а не просто позволять той идти своим чередом. Поэтому я и показала сестре торт, который она всё равно бы увидела вечером во время праздника. В этот момент на улице завыла автомобильная сигнализация, и, решив, что это ее машина, — которую она недавно купила и не любила парковать перед моим домом, потому что район у меня якобы не такой спокойный, как у нее, — она в панике выбежала на улицу. Я последовала за ней, поскольку, как я уже сказала, в присутствии сестры я не могу противостоять соблазну смотреть на вещи ее глазами, а не своими собственными, как в детстве не могла противостоять соблазну войти в ее комнату, которая казалась мне во всём лучше моей. Пока мы проверяли, в порядке ли ее машина, — а с ней, конечно, всё было в порядке, — мне вдруг показалось, будто я сбежала из собственной жизни, как когда-то сбегала из своей комнаты; я вдруг с удивительной четкостью осознала, что существование — это тайная боль, внутренняя мука, о которой невозможно поведать другим людям. Они требуют от тебя внимания, но при этом понятия не имеют, что творится у тебя внутри, как в сказке про русалочку, которой приходится ходить босыми ногами по невидимым ножам.
Я стояла рядом с сестрой, которая говорила о своей машине и гадала, отчего могла сработать сигнализация, и чувствовала эту неодолимую боль одиночества; я знала, что признать ее — значит начать видеть жизнь в самом мрачном свете. Иными словами, я знала, что должно произойти что-то ужасное, что оно происходит прямо сейчас, и, когда мы вернулись в дом и обнаружили чавкающую Мими на кухонном столе, по уши в торте, я ни капли не удивилась. Она подняла голову и замерла — с морды у нее свисали шоколадные стружки, — а потом как будто приняла решение: вместо того чтоб спрыгнуть со стола и удрать, она с вызовом посмотрела мне прямо в глаза и по-волчьи накинулась на остатки торта.
Я ринулась через всю кухню и схватила ее за ошейник. На глазах у сестры я сдернула ее со стола на пол и стала бить. Она верещала и вырывалась. Какое-то время мы боролись: я — тяжело дыша и стараясь ударить ее как можно сильнее, она — визжа и извиваясь, пока наконец не выскользнула из ошейника. Она выбежала из кухни, скользя и царапая когтями по кафельному полу, в прихожую, выскочила через открытую входную дверь на улицу и понеслась прочь по тротуару.
Пенелопа сделала паузу и слегка коснулась пальцами висков, потом надавила сильнее.