Мой муж оставил мне наших котов, — продолжала она, — в обмен на кое-какие доколумбовы артефакты, с которыми он ни за что не хотел расставаться, но говорил, что вместе с котами утратил часть себя и ему чуть ли не страшно жить в этом мире без их покровительства. И действительно, с тех пор он принимал не самые удачные решения. Он купил гравюру Климта, которая оказалась поддельной, и сильно вложился в дадаизм, хотя любой мог ему сказать, что интерес публики к этой эпохе прошел безвозвратно. Я же, напротив, не знала, куда деваться от щедрых даров богов; я умудрилась найти на блошином рынке маленький браслет в форме змеи и купила его за пятьдесят центов, а потом его увидел у меня на руке друг моего мужа Артуро, с которым мы случайно встретились на улице. Он отнес его к себе в институт на экспертизу, а когда вернул, сказал, что браслет был найден в микенских гробницах и стоит баснословных денег, — и я уверена, этой информацией он поделился и с моим мужем во время их ежевечерних бесед в баре «Бреттос».
Но коты, как я говорила, существа ревнивые и нетерпимые: к переезду моего возлюбленного ко мне в квартиру они привыкают очень медленно, и хотя он постоянно ухаживает за ними, стоит ему отвернуться, как они совершенно забывают об этом. К несчастью, он неряшливый человек, философ, и его книги и бумаги валяются повсюду, но, хотя красоту моей квартиры не так-то просто испортить, она всё же требует определенного отношения. В ней всё выкрашено в желтый, цвет счастья и солнца, но, как говорит мой возлюбленный, еще и сумасшествия, поэтому он часто испытывает необходимость подняться на крышу и постоять там, концентрируясь на голубом, интеллектуально обогащающем цвете неба. Когда он уходит, я чувствую, как возвращается счастье; я начинаю убирать его книги, — а некоторые из них такие тяжелые, что я еле поднимаю их обеими руками. После недолгой борьбы я уступила ему две полки в моем книжном шкафу, и он любезно согласился на нижние, хотя я знаю, что он предпочел бы верхние. Но до них высоко тянуться, а у него большое собрание работ Юргена Хабермаса, и они тяжелы, как камни, из которых сложены пирамиды. Люди погибали, говорю я своему возлюбленному, возводя эти сооружения с необъятными основаниями и крошечными далекими вершинами; но он отвечает, что Хабермас — это его поле деятельности и в другом ему теперь скитаться не суждено. Человек он или лошадь, спрашиваю я себя, пока он стоит на крыше и смотрит вдаль, и почти с ностальгией вспоминаю кошмарный нрав моего мужа, из-за которого я бегала так быстро, что по ночам всегда спала глубоким сном. Иногда я ухожу к подругам, — сказала она, — и мы вместе плачем и ткем, но потом мой возлюбленный открывает крышку пианино и начинает играть тарантеллу или весь день запекает козленка в вине и гвоздике, и, поддавшись соблазну этих звуков и запахов, я возвращаюсь, поднимаю булыжники Хабермаса и убираю их на место. И вот однажды я прекратила это делать, решив, что не могу больше противиться натиску беспорядка; я покрасила стены в цвет речной воды, сняла свои книги с полок и разбросала где попало, а цветы оставила засыхать в вазах. Он был без ума от счастья и сказал, что это важный шаг. Мы ушли праздновать, а вернувшись, обнаружили в нашей падшей библиотеке обезумевших котов в вихре вырванных страниц — они продолжали терзать корешки своими острыми зубами, а мы стояли и смотрели, и шабли всё еще текло по нашим жилам. Мои романы и тома в тисненой коже остались нетронуты — пострадал только Хабермас: его портрет был выдран с каждого титульного разворота, на обложке «Структурного изменения публичной сферы» остались глубокие следы когтей. В итоге, — сказала она, — мой возлюбленный научился убирать свои книги; но больше он не печет и не трогает пианино, и этим двояким укрощением его характера я обязана котам — а может, и мужу.