– Что ты делал с телами? – спросил я резко.
Он вскинул голову.
– Й-й-йа?
– Да, ты! Что ты делал с телами?!
Нижняя губа его тряслась, словно в лихорадке. Перепуганный взгляд метнулся в сторону сложенных у очага поленьев и воткнутого в дерево топора.
– Не глупи, Матиас, – сказал я. – Писание в мудрости своей гласит: «Ибо мы не сильны против истины, но сильны за истину»[12]. Помни, что лишь искреннее признание вины спасет тебя.
Честно говоря, его не смогло бы спасти уже ничего, но я не обязан был разъяснять ему сии печальные вести. Особенно учитывая, что человек, у которого осталась надежда, во сто крат полезней, нежели тот, кто надежду навсегда утратил.
Литте сдавленно расплакался, охая и стеная, кашляя и сморкаясь. Я не смотрел на его искривленное, птичье лицо, поскольку слишком многих грешников повидал уже в своей жизни. Однако те плачем чаще всего выражали лишь жалость об утраченной свободе причинять другим зло. Время искреннего раскаяния, раскаяния без принуждения, обычно приходит куда позже, когда тела грешников погружаются в столь глубокую пучину боли, что та чудесным образом добирается до самой глубины их души. Я лишь надеялся, что милость очищения будет дарована и Матиасу Литте.
Однако нынче мне нужны были доказательства. Слишком часто я видал людей, которые брали на свою совесть несовершенные преступления, и сейчас – даже сейчас! – я должен был окончательно увериться, что не ошибся.
– Куда ты прятал тела, Матиас? – спросил я снова, схватив его за плечо.
Мышцы его казались столь вялыми, что достаточно было сжать руку посильнее, чтобы сломать ему кости.
– Не прятал, – всхлипнул он. – Все сразу съедал. Готовил супчи-и-ик… – Он чуть не обрызгал меня соплями, оттого я отступил на шаг. – И солил… Там, в бочке, еще немного осталось…
– А кости?
– Моло-о-ол; говорят же, что из костей человека можно такой порошок сделать, чтобы жена вылечила-ась. Лишь бы только при полной луне…
– Матиас Литте, – сказал я сурово. – Именем Святого Официума я беру вас под арест. Теперь ты пойдешь со мной.
Он поднял на меня удивленные, заплаканные, покрасневшие глаза.
– А жена? – простонал. – Что же с ней будет, если меня не станет?
– До этого мне дела нет, – ответил я и дернул его за плечо.
* * *
– Он не чернокнижник, – сказал я.
– Сколь грешная самоуверенность говорит вашими устами. – Брат Сфорца театрально возвел очи горе.
– Я бы сказал – опыт, – ответил я.
– Так что? – засопел мытарь. – Говорите, что выкапывал останки и пожирал их?
– Не он пожирал, – пояснил я. – По крайней мере, сперва – не он. Готовил из человеческих тел бульон для больной жены, а кости молол, поскольку верил, что смолотые кости суть хорошее лекарство от легочной болезни. Потом их прижала нищета, и он сам решился задешево получать еду…