Роуса давит ему на грудь, надеясь, что та начнет подниматься и опадать, но ребенок по-прежнему не оживает. Она дует ему в лицо, поворачивает его и шлепает по попке, целует в бледную щечку.
– Дыши. Дыши же!
Без толку. Так и не проснувшаяся жизнь отвечает ей мертвой тишиной.
Роуса баюкает обмякшее тельце, прижимается губами к остывающему лбу ребенка, гладит ступни с перепонками между пальчиками, маленький острый подбородок, уши с треугольными кончиками, как у аульва. На ум ей снова приходят легенды о huldufólk.
Она прерывисто вздыхает и заворачивает крошечное существо в одеяло, пряча его ручки, ножки, уши и подбородок. Теперь это самый обыкновенный мирно спящий младенец.
– Анна. Твой ребенок. Он… он очарователен, погляди.
Веки Анны трепещут, и Роуса кладет дитя ей на грудь. На губах матери появляется тень улыбки.
– Это девочка? – чуть слышно спрашивает она.
Роуса порывисто вздыхает.
– Да, девочка.
– Отдай ее Катрин, – голосом тихим, как дыхание, шепчет Анна.
Роуса склоняется над ней.
– Анна. Чей это ребенок?
– Назови ее… Доура, – шепчет Анна и вздрагивает. Лицо ее обмякает.
– Кто ее пабби, Анна?
– Скажи Йоуну, что я прощаю… Оддюр Тордсон был… – Анна силится что-то сказать, но ее дыхание пресекается.
– Кто такой Оддюр Тордсон?
Глаза Анны пустеют. Больше она не произносит ни звука.
Роуса ждет, что она скажет что-то еще, шевельнется, вздохнет – что угодно, лишь бы стало ясно, жива она или уже входит в царство смерти. Однако роковой миг пролетает незамеченным. Невозможно понять, когда Анна еще остается собой, а когда превращается в лежащую на скамье окровавленную оболочку. Смерть забирает ее неслышно.
Роуса не в силах плакать; она опустошена, точно скорлупка. Она укладывает мертвого младенца так, что кажется, будто Анна держит его в руках. Потом одергивает сорочку Анны и укутывает мать и ребенка несколькими одеялами. Если не присматриваться, то можно подумать, что они просто укрылись от холода и спят.
Роусе кажется, что проходит чуть ли не полдня, прежде чем дверь наконец распахивается и в землянку вместе с ледяным ветром врывается Пьетюр.
Роуса оборачивается.
– Катрин, я… – Слова замирают у нее на губах. Пьетюр один. Он растерянно смотрит на постель, на тела, на забрызганные алым стены, на перепачканные руки и лицо Роусы – она словно надела маску из засохшей крови.
– Я пыталась… – лепечет она, и из глаз у нее льются слезы.
Пьетюр с угрюмым видом откидывает край одеяла и разглядывает крошечное уродливое тельце.
– Она была обречена, Роуса. Посмотри, какой он маленький. Он родился раньше срока – и это, пожалуй, было милостью небес.