Вдруг моя рука нашаривает за поясом второй нож. Из последних сил я слегка откатываюсь на бок и хватаю его.
Он чувствует, что я слабею, и его свирепое лицо оказывается совсем близко. В это мгновение я узнаю в нем даже не собственного пабби, а себя самого: тот же ужас и безумие, та же ненависть, искажающая черты. Отвращение и страх, прежде лежавшие на дне моего сердца, поднимаются во мне, извиваясь, точно старая перетершаяся леса.
– Она была права: ты и впрямь слабак, – смеется Оддюр. – Жалкий червяк – вот как она тебя назвала.
Слова эти звенят у меня в ушах. Те же самые слова, которые бросила тогда Анна: жалкий червяк. Но как он мог узнать об этом? Разве что… Понимание пронзает меня, как остро наточенное лезвие. Анна возвращалась сюда.
Ярость придает мне сил, и я сталкиваю Оддюра. Он перекатывается на живот, и его связанные руки оказываются прижатыми к полу, но он продолжает смеяться. Я опять приставляю нож к его горлу.
– Она была здесь! Признай это, иначе я тебя убью.
Поколебавшись, он кивает.
– Она пробралась ко мне в дом среди ночи, вскоре после солнцеворота.
– И ты спрятал ее у себя?
Он снова кивает.
– Почему же она ушла? – По затылку у меня пробегает холодок. Я хорошо представляю, что мог потребовать с нее Оддюр за крышу над головой и молчание.
Глаза его бегают по сторонам, он облизывает губы.
– Не знаю.
– Лжешь! – Я даю ему подзатыльник, и он охает. – Ты пожелал ее. Ты ее принудил?
Он мотает головой, но я замечаю, как расширяются его глаза, и, заглянув в них, будто в зловонное подземелье, понимаю, что это правда.
Я приваливаюсь спиной к стене. Меня выворачивает. Моя жена так боялась меня, что вернулась к этому?
Я медленно поднимаю на него глаза.
– Ты понял, что она понесла, и отправил ее обратно ко мне?
– А куда я должен был спрятать ребенка?
Я начинаю понимать. Он выставил ее, беспомощную, беременную, на мороз. Он послал ее на смерть.
Он улыбается. Улыбка эта похожа на открывшуюся в земле трещину.
– Хорошо, что она померла, Йоун. Сам посуди. Тебе не грозят сплетни, да и обо мне эта потаскушка больше никаких мерзостей не расскажет.
Зарычав, я отвешиваю ему затрещину. Голова его запрокидывается, и я ударяю его еще раз. И еще раз.
Он смеется.
Только что узнал о смерти Анны и ребенка, только что признался в своем злодеянии – и смеется.
Меня охватывает первобытная ярость, и я уже не в силах сдерживаться. Я хватаю камень из очага и впечатываю его в лицо Оддюра.
Раздается треск, и смех его обрывается. Я проламываю камнем его череп, и меня наполняет дикое ликование, будто я – карающая длань самого Господа, уничтожающая дьявола, который так долго терзал весь мир.