Оттепель продолжается; дождь барабанит по земле каждый день, и она становится скользкой, точно тюленья кожа. Мне даже хочется, чтобы снег снова укутал ее толстым саваном. Тогда все, даже сама смерть, засияет красотой.
Но в оттепель у земли отходят воды, и воздух наполняется запахами соли, моря, новой жизни. Мы возвращаемся к побережью, где ждет моя лодка. Я почти чувствую вкус нашего будущего – свежего и чистого, как талая вода. Я ловлю взгляд Пьетюра, и он улыбается.
Мы проделали опасный путь: шли из Тингведлира на север почти целую неделю, держась берегов речек. У Пьетюра с собой была леса для рыбной ловли, и ему, по обыкновению, невероятно везло: за сотню вдохов он вытаскивал из воды целых три рыбины.
– Я бы мог отправить тебя на костер за колдовство, – как-то раз сказал я.
Он ухмыльнулся.
– И кто тогда наколдует тебе рыбу?
Мы ели, потом тушили костер – Пьетюр забрасывал его землей, чтобы пепел не выдал нас преследователям, – а с наступлением темноты отправлялись на поиски пристанища. Иногда мы устраивались на полянке среди кустов, иногда – в пещере. Однажды заночевали прямо в расселине.
Стащив с меня рубаху, Пьетюр обмывал и перебинтовывал мою рану. Я старался не морщиться, но каждое прикосновение обжигало мучительной болью.
Чтобы сделать мне перевязку, он отрывал полоски от собственной нижней сорочки, а потом одевал меня заботливо, как ребенка. Я видел, как он стискивает зубы, двигая изувеченной рукой, но, когда я спрашивал, не больно ли ему, он качал головой.
– Ничего страшного, – глухо говорил он. – А теперь посиди смирно.
Стоило мне подумать о том, как жить без него, и на меня опускалась беспросветная ночь. Сердце мое. Душа моя.
Когда я наконец одевался, мы ложились на землю лицом к лицу, почти соприкасаясь в темноте. Пьетюр уставал тащить меня на себе и засыпал быстро, а я долго лежал, наблюдал за тем, как движутся его глаза под закрытыми веками, и чувствовал на щеке тепло его дыхания. Следя за его беспокойными снами, я все время погружался в удивительную тишину и тоску.
Возьми меня с собой.
Эти мгновения и были всей моей жизнью. Я наконец-то мог дышать. Когда я смотрел на спящего Пьетюра, любовь моя была больше, чем дыхание, больше, чем я сам.
Иногда мы просыпались по ночам, продрогшие, прильнув друг к дружке. И тогда, в темноте, весь мир утрачивал границы, как волны, лишенные кожи и плавно перетекающие одна в другую, и тела наши двигались со слаженностью весел, увлекая нас в неизвестность. Время и ощущения расплывались. Это были краткие мгновения золотого сияния, тонкого, как паутина, натянутая так, что вот-вот порвется, и они расцвечивали жизнь, погруженную во мрак.