– А, это как мертвого будить, – махнул рукой он. – У тебя есть запасной ключ?
– Да. Я отдала его тебе.
Но ключ, если он все еще хранился у Хью, был в его доме в Баттерси, в получасе езды. Да он и сомневался, сможет ли его найти.
– Но это лучше, чем стоять и орать посреди улицы в восемь часов воскресного утра, – настаивала Лавиния. – Соседи будут в ярости.
– Дай-ка я попробую, – сказал Хью и позвал – тихо, но с нарастающим тоном, по-актерски: – Соня… Соня… СОНЯ!
И это сработало. Мятые полузадвинутые занавески на Сонином окне задрожали и отодвинулись. Соня услышала голос Хью и откликнулась. Окно во всю стену выходило на крошечный балкон: Лавиния побаивалась, что он обрушится, если на него выйти. Завернувшись в розовое стеганое одеяло с цветами, Соня сжимала его концы на уровне груди. Взъерошенные волосы и наполовину оголенные ноги делали ее похожей на начинающую актрису, смотревшую фильмы с Джейн Мэнсфилд. Чернокожие женщины должны всегда носить ярко-розовый, считала Лавиния. На улице Парсонс-Грин Соня представляла собой впечатляющее зрелище. Открыв одной рукой окно, она вышла на балкон:
– Эй! Что ты тут делаешь, милый! Какого а-хрена? А, милый?
– Это она тебе? – спросила Лавиния у Хью.
– Похоже, да, – ответил тот. – Что за пошлячка!
– Эй, вот, на! – крикнула Соня. – Ты хотел посмотреть мои сиськи, да ведь?
– Почему она так говорит? – удивилась Лавиния.
– Как «так»? – не понял Хью. – О нет. Соня, не надо, убери.
Та опустила одеяло на пояс и трясла грудью: округлая, аккуратная, она была ее единственным достоинством; ну, еще лодыжки, однажды призналась Соня Лавинии.
– Соня, я забыла дома ключи! – крикнула Лавиния, чтобы ее услышала жиличка, которая в этот самый момент, стоя на балконе первого этажа, трясла грудью налево и направо, к восторгу пустынной улицы. И улыбалась ослепительной улыбкой. – Впусти нас, пожалуйста.
– Хорошо, мил-ай, – сказала та. – Только… что мне за эт’ будет?
– Большой поцелуй в твою толстую черную задницу, жуткая бабища! – откликнулся Хью. – А теперь открывай.
2
Лицо Хью: такое славное и такое странное. Больше никто в семье так не выглядел. Глаза, грустные и смеющиеся одновременно, треугольные, с опущенными вниз уголками, как у птицы тупика; из всей семьи только у него, когда он улыбался, появлялись морщинки. Улыбнулся он и сейчас, усаживая ее на пассажирское сиденье.
Они надеялись выбраться из Лондона до половины девятого и, в сущности, опаздывали лишь на полчаса. Вот и река позади: широкий блестящий лоскут воды, воздуха и пустоты посреди суматошного города. Хью и Лавиния любили реку, вот и теперь она не преминула об этом сказать. Западные пригороды Лондона: нежные, яркие; преуспевающие и запустелые. Рыночная площадь городка сменялась двухполосной проезжей частью с пешеходными мостами. На углу одной улицы три женщины с жесткой перманентной завивкой и прическами, как у Елизаветы II, в платьях с пояском, пошитых из плотной ткани пастельных тонов, смеялись над какой-то фразой своего друга викария. За их спинами, в конторе агента по недвижимости, которая вот-вот должна была открыться, маячила фигура в костюме. Перед светофором, аккурат там, где пригород сменялся широкой магистралью, совершал утреннюю пробежку мужчина; на противоположной стороне улицы располагался микрорайон муниципального жилья, а за ним – зеленая зона с роскошной растительностью и деревьями, похожими на пудровые кроны с картин Констебла. Он настойчиво трусил по дороге – и тут с противоположной стороны с ним поравнялась у перехода другая фигура, тоже в шортах и футболке; бегуны помедлили, снова затрусили вперед – в идеальной синхронности: один направо, второй налево. Ни тот ни другой не обратили друг на друга внимания. Машина поехала дальше.