Кажется, Третий канал. Блоссом замерла.
Когда Джош вошел в кухню, он понял три вещи. Дед рассматривает его просто как знакомого человека, с которым можно не церемониться. Подпитывается дед голосами на радио: рафинированными, возбужденными, жалобными, пронзительными – подпитывается, портя себе настроение. Джошу было неважно, что вещают по радио. Дед продолжал говорить и говорить, охваченный радостной злостью: его гнев получил пищу и объект. В комнате не осталось места для кого-либо еще.
Увидел Джош своего деда: надувшегося, почти задыхающегося. Услышал поток слов из радиоприемника. И еще увидел Гертруду. Та обозрела Джоша. Ему хватало ума не задаваться вопросом, нравится он ей или нет. Он не имел понятия даже о том, замечает ли она его: дни для нее тянулись медленно, а люди мельтешили, точно мухи за стеклом. Но теперь, на своей кухне, Гертруда подняла длинную шею, покрытую чешуей, и посмотрела на Джоша с выражением уверенности и недовольства, точно учитель, который дал задание и ждал. Дед сказал что-то вроде: мол, я так зол с самого утра. Ему было все равно, кто это услышит, Джош или кто-то другой. Но именно Джош понял, что делать. И направился к шкафчику, где хранились кастрюли и блюда, на крышке которого и стоял радиоприемник. И нажал третью кнопку программ. Приемник вещал на четвертой. Последовала потрясенная пауза.
– Но я слушал… – возразил дед, но Джош не обратил на него внимания. Он уселся за стол и в компании деда принялся готовить себе завтрак. Он переключил приемник как раз вовремя: началась музыка. Она играла вовсю. Первые такты походили на дверной звонок: это был оркестр. Джош насыпал в тарелку шоколадных хлопьев и залил молоком. Заиграла мелодия, раздумчивая, подвижная, а затем переросла в танец. Чувствовалось, как оркестранты на репетиции заулыбались, начав играть. Потом зазвенел колокольчик – колокольчик? Нет, треугольник, вроде тех, что дают звонки в школе. Джош слушал мелодию, которая и не думала заканчиваться – просто переходила с одного инструмента на другой. Иногда она становилась совсем неразличимой, но вдруг взмывала из недр оркестра – и появлялась вновь. Дед притих: во всем этом не было ничего, что побудило бы его ворчать за завтраком. Неужели он, как Гертруда (она стояла, покачивая головой на длинной шее) получал от этого удовольствие?
В дверях возник Треско. Джош знал, что он придет. Треско втайне любил музыку. Никому не разрешалось прикасаться к его плееру – так что неизвестно, что он на нем слушал. Он замер в дверном проеме, не ожидая, что кто-нибудь заговорит с ним; музыка нарастала, чудесным образом заполняя всю комнату, – а в самом низу, точно водная зыбь, стонущая под деревянным корпусом лодки, низкие барабанные раскаты. Дед смотрел на них – на Джоша, на Треско, – точно не понимая: в его голубых глазах, красноватых от раздражения, отражался нервный страх. Треско вошел в кухню, сел, принялся шутливо жестикулировать, точно спятивший дирижер, ведущий мелодию к кульминации, – и тут появились его мать и тетка. Их позвала музыка – по волшебству поманила обратно, на кухню, доедать завтрак. Мелодия заканчивалась: кажется, оркестр направлялся в тихую гавань; вдобавок – несколько радостных воплей и неприличный жест, исполненный неуязвимости и торжества. Джошу это нравилось: он представил, как герой отплывает, показывая два пальца сгрудившимся на берегу врагам. Дальше, дальше, дальше. Тетя Лавиния улыбалась. Ей нравилось не меньше Джоша. А вот и папа – в пижаме и пахнущий весьма… Джош любил подыскать верное слово, и слово было