В первые месяцы он взял себя в руки. Избавился от конфет. Пару недель то тут, то там обнаруживались пакетики лимонных драже, фруктовых пастилок, жевательных мармеладок, леденцов, желейных батончиков и карамелек: початые пакетики, сунутые за кресло. Вроде недопитых бутылок водки, спрятанных алкоголиком. Поначалу он приходил в дикий восторг от каждой такой находки, вскидывая до плеч руки с добычей; под конец же у него больно сжималось сердце. Но настал день, когда не нашлось ничего. И он снова стал соблюдать режим дня: завтрак строго в восемь, ланч в час дня, ужин в семь вечера. Пристроив радиоприемник на то место, которое иначе занимали бы гость, ребенок или супруга, чинно трапезничал. Завел и другие привычки. Перестал выписывать газету и каждое утро, в любую погоду, шел в Брумхилл за «Дейли телеграф».
Троица его преследовательниц приносили свои кулинарные шедевры, чтобы похвастаться, но делали это не каждый день. Вероятно, боялись, что это превратится в обязательство. Так что приходилось наведываться и в супермаркет. За фруктами, овощами, хлебом, молоком, всякими штуками для завтрака, а еще бараньими котлетами и консервированным супом на случай, когда неохота возиться. Интересно, станет ли вдова, пусть даже врач на пенсии, столь же лакомой добычей для печальных одиноких старичков? Поразмыслил. И решил, что не станет.
Раз в месяц он ходил обедать с новым другом, соседом Шарифом, и хирургом из больницы, Имраном Ханом, занятным молодым человеком. Забавно: у этих ребят часто одинаковые имена, и им все равно, если точно такое же носит какая-нибудь знаменитость. Как забавно и то, что теперь Хилари не против межрасовой дружбы. Так он и выразился в разговоре с носительницами завернутых в фольгу яств. Дамы побледнели: кто-то от формулировок, а одна – от самой мысли. Имран и Шариф считали его премилым чудаком. Он любил совместные обеды. Обычно они втроем выбирались в паб куда-нибудь в Дербишир – за руль садился кто-нибудь из приятелей Хилари, и тот в кои-то веки мог принять на грудь. Шариф признавался, что впервые попробовал спиртное в тридцать два года. И наверстывал упущенное, раз в месяц позволяя себе полпинты биттера. Под разговор о мировых проблемах.
А какие проблемы в его мире? Дети покинули гнездо, у них свои печали, у некоторых – собственные дети. И теперь он может делать, что вздумается. Встать в четыре утра и врубить на граммофоне «Героическую симфонию» Бетховена. Все что угодно. На него не давит присутствие в доме посторонних, не надо прикидывать, о чем с ними говорить, не надо распихивать собственную жизнь по тесным углам, облекать в причудливые формы ради чужих форм и углов: теперь никого в доме нет. В последние полтора года он стал много читать, поглощая один триллер за другим. Мог прочесть целую книгу за день, пока солнце, постепенно угасая, заливало светом запущенный сад.