Полы его длинного кожаного пальто, поднятые потоком воздуха от пронесшегося в паре метров грузовика, захлопали на ветру, точно крылья огромной черной птицы.
Лавиния осознавала, как нелепо и комично они выглядят: толстуха крошечного росточка, в нарядном платье и с короткой стрижкой и тучный подросток в черном, с подведенными глазами. Мамаша кричит на сына-гота на обочине шоссе. На ней было не самое нарядное ее платье: она хотела приехать просто хорошо одетой, а не супругой викария в платье от Лоры Эшли, какие носили десять лет назад. Но из окон проезжающих автомобилей они смотрелись весьма занятно. Комический эффект становился полным, если водителям удавалось рассмотреть и толстенького священника в жестком воротничке.
– Если ты сядешь в машину, мы приедем на заправку вовремя. Там ты посидишь на скамеечке, и тебе станет гораздо легче.
– Отдашь мобильник – сяду! – заорал Расселл.
– Милый, так тебя тошнит оттого, что ты смотришь в мобильник! – закричала Лавиния.
– Меня тошнит оттого, что я не смотрю в мобильник, ты, корова! – закричал Расселл.
И топнул ногой в тяжелом ботинке; на мгновение Лавинии сделалось дурно от мысли, что сын легко может потерять равновесие и рухнуть на крайнюю левую, прямо головой под колеса.
– Всего полчаса без него. Просто смотри в окно. Мы почти доехали до дедушки!
– Ненавижу тебя! – заорал Расселл. Неужели он просто повторяется и скоро успокоится? Но тут он вспомнил: – Я только собирался закончить уровень, а ты отобрала телефон!
– Никуда он не денется! Прошу тебя, Расселл, вернись в машину! Мне за тебя страшно!
– Ненавижу тебя! – не унимался сын. – Это был уровень семьсот сорок шесть! Я над ним неделю мучился! Почти получилось – и тут ты! Ненавижу!
– Прошу тебя, милый! – кричала Лавиния. – Я знаю, что ты любишь «Кэнди Краш Сагу», но тебя бы стошнило!
– Это от тебя меня тошнит! – завопил в ответ Расселл. – Когда ты ко мне лезешь, противная жирная старуха! Ненавижу!
Но, как ни странно, высказавшись, он тут же подошел к машине и открыл пассажирскую дверь со стороны газонной полосы. И презрительно взглянул на мать, точно это она валяла дурака посреди мчащихся автомобилей. Лавиния с содроганием обошла машину, открыла дверь со стороны проезжей части и с облегчением плюхнулась на сиденье. И выдохнула.
– Ну, все хорошо, что хорошо кончается, – сказал Джереми. – Ну вот. Поехали.
Лавиния подобралась. Если она поедет вдоль укрепленной обочины, то, наверное, скоро найдет куда втиснуться. Она ненавидела ездить по шоссе – да и вообще терпеть не могла водить машину, даже в тихом Пендже, где они обитали. Да и не женское это дело. Она знала, что Джереми – прекрасный водитель. Когда пять лет назад у него обнаружили диабет, никто не запрещал ему садиться за руль; даже два года назад, когда пришлось колоть инсулин, потому что он не удосужился заняться здоровьем или сбросить вес, всего лишь предложили «проверять уровень сахара, прежде чем ехать». Но он решил, что это неразумно. «Дорогая моя девочка, – сказал он: к этому времени тягучие высокопарности порядком действовали Лавинии на нервы, – я ужасно страшусь внезапных обмороков, случайных помутнений. Что станется, если я повезу вас с моим дорогим Расселлом и со мной приключится приступ? Подумать страшно». Лавинии же казалось, что это никакие не приступы, а простой послеобеденный сон, в который ее муж проваливается в мгновение ока: никто же не станет во время такого храпеть, правда? Но с тех пор он не садился за руль.