Мои чувства были лишь тенью; все, что осталось – это ее боль, которая теперь стала моей, а еще отсутствие самой Беатрис.
Было время, когда я хотел похоронить себя в постели на недели. Я покидал всех, пока не замечал, как рядом вертится Робер-Жан или как Летиция пытается напоить меня, или пока не замечал Абделя, удобно устроившегося в моем инвалидном кресле. Они возвратили меня на землю. Я удивился, насколько легко это произошло. Я слышал свой смех. Я гордился своими детьми. Но я больше не хотел присоединиться к Беатрис; это понимание даже приносило облегчение. Были и ужасные минуты: хотелось покинуть их, но они меня удержали.
Мне неизвестно, куда дальше двигаться. Возможно, со временем, с моими детьми, с их детьми, с женщиной... Возможно, в конце концов, это скрежещущее кресло будет себе пылиться в дальнем углу.
Беа ушла. Летиция и Робер-Жан все еще были здесь. Вчетвером мы чувствовали себя счастливыми.
Когда боль была особенно сильна, я считал, что ничто не может мне помочь, и голова просто взорвется: глаза закатывались, тело извивалось, и я днями не разговаривал. От отчаяния я отрекался от мира. Я погружался в забытье лишь с одной целью: чтобы жить ради наших любимых детей.
Впервые мне стало одиноко в своей кровати, когда мать Беатрис сказала, что больше ничего нельзя сделать, несмотря на слова врачей. Не осталось ничего. Ничего не осталось от прекрасного присутствия Беатрис, кроме постоянной боли в горле. Ничего не осталось, кроме инвалидности, от активного человека, сломленного утратой Беатрис. Осталось только переживание за детей. Я лежал в кровати. В доме все пошло прахом. Селин, гувернантке, было все равно. Мне тоже. Только несколько человек все еще навещали нас троих. Разумеется, родители Беатрис, ее сестра Анн-Мари, несколько давних подруг, уставших бороться с моей депрессией.
Остальные члены семьи вели себя очень осторожно, пораженные нашим молчанием и своим стыдом. Только дети напоминали мне о происходящем; пунктуальный и сострадательный звонок тети Элейн в 9.10; беспорядок Абделя; сиделки по утрам, причем на некоторых я даже не смотрел; и Сабриа, сиделка, ставшая мне другом.
Я любил Беатрис. Шли дни, и я нашел то, что она писала. Кроме нескольких черновиков писем, адресованных мне, когда я подолгу путешествовал за границей, все, что мне удалось найти, были записи о ее страданиях. Почти двадцать пять лет неимоверного, всепоглощающего счастья, столько всего, чем мы наивно восхищались – теперь же, все, что осталось, это пугающие страницы, полные одиночества и сомнений.