Через день, т. е. во вторник, повторилось то же, но в костеле две первые скамейки не занимал никто, а князь, проезжая по Замковой улице, наткнулся на очень неприятное зрелище. Из одного еврейского дома выносили мертвеца и укладывали его в телегу. Жена покойника рвалась на улицу с воплем и криком. Ее не пускали из дома, а между тем и она, и четверо детей ее третий день сидели в оцеплении без пищи. Великий князь остановился, приказал возчикам делать свое дело и ехать далее, расспросив подробно еврейку, несмотря на то, что она за плачем и стонами, усиленными еще визгом вырвавшихся на улицу и прибежавших к ней ребятишек, не могла толково изложить своего горя. Князь послал одного ординарца за инспектором врачебной управы. Гюбенталь явился моментально и объяснил, что оцепление домов предписано мимо его протеста г-ном генерал-губернатором, а отменить это предписание он не в праве, хотя знал прежде и знает теперь, что оно и неуместно, и неудобоисполнимо, и даже вредно. Другой ординарец полетел за кн. Хованским, но того князь не дождался, возвратился под костел, взял супруг и поехал домой. Гюбенталь затирал только руки, а кн. Хованский еще чаще улыбался. Сказывают, что ему пришлось выслушать очень энергическую брань и очень неприятную угрозу от великого князя.
А войска шли и шли денно и нощно. И вот разом четыре полка: 1 артиллерийский, 1 кавалерийский и 2 пехотные, из коих один егерский, очутились в Витебске. Вечером по городу разнеслась весть, что в 6 ч[асов] утра на другой день вел[икий] кн[язь] будет делать смотр этим полкам на Песковатике. Несмотря на большую опасность, любопытных нашлось больше сотни. В 5 ч[асов] утра я был уже на месте. Артиллерия стояла у Иосафатовой часовни, кавалерия – под Разуваевкой, а пехота – поближе к городу. Утро было свежее, росистое, на Двине и в долинах лежал туман. Я выбрал незначительный холмик у дороги в Разуваевку и поместился на нем. С него были видны все окрестности. Еще до приезда князя один кавалерист упал в судорогах с лошади, вслед за ним повезли и другого пехотинца. Сколько заболело там после – не знаю, но, наверное, можно смело считать десятками.
Около половины седьмого вел[икий] кня[зь] показался на дороге в Разуваевку. Впереди скакал черкес, его ординарец и выбрал же местечко – тот же холмик, на котором я расположился. Нечего делать, надо было убираться подальше. Благо, в недальнем расстоянии была другая довольно удобная местность, но из нее не было видно части, прилегающей к городу.
Великий кн[язь] был в полной форме, туго перетянут в талии шарфом, в большой и высокой треуголке, надвинутой на правую бровь, и в огромнейших ботфортах. Ему подвели верховую лошадь, и он бойко вскочил с седло. Маневры начались обычным порядком. Трубы и барабаны давали сигналы, музыка гремела, артиллерия палила то залпами, то поодиночке, кавалерия извертывалась во все стороны, то стягиваясь, то растягиваясь, егеря пошли врассыпную, падали, ползали, вскакивали, строились, выскакивали перед фронт и скрывались за ним. Все это, по-видимому, нравилось князю. Он только заметил, что две пушки в залпе опоздали, и выстрелы их не слились в один гул с прочими. Но солнце между тем сильно пригрело и стало жарить утомившихся и людей, и лошадей, пески высохли, а в них лафеты вязли по ступицы, а люди и лошади чуть не на четверть аршина, пыль поднялась страшная, покрыла весь Песковатик, и в шагах десяти трудно было видеть что-нибудь. А трубы и барабаны подавали новые и новые сигналы. Утомился, должно быть, и сам Константин Павлович и приказал остановиться. Минут через 10 пыль проредела, тогда он приказал полкам поочередно проходить мимо него.